Царевич думал.

Хан ждал. Ему хотелось, чтобы Ильяс-Ходжа согласился с его доводами, ибо помнил ещё одну заповедь правления: худо то царство, где воля царя слишком расходится с мечтами наследника.

Наконец Ильяс-Ходжа заговорил:

— Я ненавижу Тимура, но я ему этого не покажу.

Токлуг Тимур кивнул. Он понимал, что добиться от своего сына большего ему не удастся.

Тимур, как всегда, ехал впереди. Мансур, Байсункар, Хандал и Захир, расположившись шеренгой, скакали следом.

— Что там за пыль впереди? — спросил Мансур, указывая плёткой в сторону горизонта.

— Может быть, караван? — с сомнением в голосе сказал Хандал, всегда и во всём сомневающийся парень. Во всём, кроме своего господина.

— Откуда здесь может быть караван? — усмехнулся Захир, готовый посмеяться над кем угодно и когда угодно. Исключая своего господина, разумеется.

— Это наверняка стадо диких ослов, — уверенно заметил Мансур, второй по силе охотник в нынешних местах, уступающий в этом искусстве только тому, кто ехал сейчас перед ним во главе немногочисленной процессии.

— Это становище чагатаев, — сказал Тимур, господин всех тех, кто говорил до него.

Молчаливая скачка продолжилась.

Клубы пыли на горизонте становились всё заметнее. Караван в действительности не в состоянии был поднять столько пыли. Пыль, поднятая стадом диких ослов, постепенно смещалась бы в сторону. Нукеры убедились, что их господин прав: они приближаются к логову своего врага. К логову, из которого выбрались всего два дня назад.

Почувствовав, что его спутников обуревают сомнения, Тимур остановился и, повернувшись к четвёрке нукеров, сказал:

— Спрашивайте.

— Что спрашивать, господин? — сказал Байсункар, опуская глаза от смущения.

— Вы ведь не понимаете, зачем я снова веду вас к Токлуг Тимуру, после того как увёл вас от него два дня назад.

Немного осмелевший Мансур позволил себе высказать сомнение:

— В самом деле, господин, стоит ли второй раз лезть в пасть ко льву, если однажды удалось хитростью заставить его разжать челюсти и унести целыми ноги?

— Хитростью, говоришь? — усмехнулся Тимур.

— Конечно, господин. Когда ты сказал хану, что хотел бы навестить отшельника Зейд ад-Дин Абу Бекра из Тайабада, мы все были уверены, что это хитрость. А когда нас выпустили, мы подумали, что хитрость удалась.

— Мы ведь так и не поскакали в Тайабад, — робко подтвердил Хандал.

— Не поскакали, — подтвердил Тимур, — потому что за три дня, которые мне дал Токлуг Тимур, мы никак не смогли бы этого сделать. Хан знал это не хуже меня.

— Так зачем же он отпустил тебя, господин? — спросил проникнутый сомнением Захир.

Тимур усмехнулся и похлопал себя плёткой по отвороту сапога, извлекая из него облако пыли.

— Он испытывал меня. Увидев моё войско, он понял, что я ему не опасен. Он решил проверить, не буду ли я ему полезен. Полезнее всего для царствующего человека люди верные и умные. И он дал мне испытание, чтобы определить, обладаю ли я верностью и умом. Только дурак или негодяй мог бы навсегда исчезнуть, будучи выпущен из лагеря Токлуг Тимура. Поэтому я решил вернуться.

— Пусть так, господин, и ты прочёл правильно замыслы этого царственного язычника, но что тебе даст его уверенность в том, что ты умён и благороден?

— Многое, Захир, многое, и скоро вы убедитесь в этом. Скачите за мной. Из шатра Токлуг Тимура я выйду сегодня правителем Кеша и Карши.

С этими словами Тимур хлестнул коня и поскакал в сторону пылевого облака.

В отличие от своего предшественника, Тимур любил города, но так получилось, что, став правителем Кашкадарьинского тумена, он, как и Хаджи Барлас, вынужден был жить вне пределов родного города. Остаток лета, осень и зиму он провёл, кочуя со своей постепенно разрастающейся свитой по предгорным областям между Яккабагом и Гузаром.

Вынудил его к этому всё тот же чагатайский хан Токлуг Тимур. Одной рукой он вручил молодому барласскому вождю ярлык на управление здешними землями, другой посадил в Кеше свой гарнизон: сотню всадников во главе с хитрым и подозрительным Баскумчой.