— Ой, матушка! Как я братика хочу! — Шестилетняя Лизанька о чём думала, то и ляпала.

— Да я не менее тово желаю! — Екатерина погладила Лизаньку по шёлковым волоскам. А сердце зашлось великой тревогой: а вдруг не сынок, а вдруг опять дочка объявится? А немецкая принцесса-гордячка возьмёт и разродится сыном? Думать даже о сём не хотелось, а всё одно думалось. Хозяин-то в этом году хворает часто — и что будет? Ведь тогда Алёшка — и так уже прямой наследник — ещё более в наследстве своём укрепится, и что Хорошего для неё с дочками, ежели хозяин скончается и Алёшка на царство сядет? Выгонит, само собой, из дворца, порушит всё её хозяйство... Это ещё ничего! А вдруг старые обиды припомнит? Как его принцессе должный почёт не оказывали, даже на ремонт крыши над её покоями денег не давали? Конечно, можно всё свалить на Данилыча — всё одно того при воцарении Алексея Петровича непременно ждёт дальняя дорога в Сибирь. Так и карты показывают. Ну а коли Алексей спроведает, как настраивала она Петра против сына? Нашёптывала ему по ночам, что царевич точит нож на отца, передавала ему все худые толки об Алексее? Страшно и подумать, какая её ждёт тогда участь. В лучшем случае постриг в монастырь. В худшем — ссылка в Сибирь рядком с Меншиковым.

Но нет, она сдаваться не думает! Екатерина сжала губы, и лицо её приобрело то злое и хищное выражение, которое вмиг превратило её из царицы Екатерины Алексеевны в крепкую лифляндскую девку Марту Скавронсую, которая всего в этой жизни добилась сама, щедро торгуя своими немалыми прелестями. «На-кось, выкуси! Не дамся я под Алёшкину власть, никак не дамся!» Марта Самуиловна показала кому-то невидимому в зеркале злой язычок, ухмыльнулась нехорошо, прислушалась затем к своему чреву. Почувствовала, как ребёночек заколотил там ножками, и успокоилась: «Точно, мальчонка! Ишь какой бойкий!» В эту минуту двери в гостиную отворились без стука и вошёл светлейший князь Александр Данилович Меншиков. Кроме хозяина, он один имел право входить так открыто в её покои.

У Екатерины мелькнула шальная мысль: странно, что Пётр никогда не ревнует её к Алексашке? А ведь причины на то были немалые — в царскую постель она перепрыгнула прямо из постели Меншикова. Данилыч и сейчас ещё хорош: поджарый, стройный, с озорными, совсем ещё молодыми глазами! У хозяина в последнее время всё чаще, от многих государевых забот, глаза становились задумчивые, старые, а Меншиков держится молодцом. И чего бы ему печалиться: живёт в царских роскошах, думает в первый черёд не о государстве, а о себе. И отчего ему волноваться, пока Пётр Алексеевич на себе такой воз, как Россия, один тянет! Впрочем, здесь Екатерина ошибалась: светлейший хотя внешне и был спокоен, но волновался в эти дни не менее своей бывшей полюбовницы.

Екатерина пригласила его к столу. Хозяина-то черти понесли в Шлиссельбург, и всем во дворце распоряжалась она. Обедали со светлейшим вдвоём, дочек Екатерина распорядилась покормить сегодня отдельно. За столом царицу тянуло на солёное, и она ещё раз подумала: мужичка в себе ношу, не иначе; сейчас она охотно верила всем бабьим приметам.

После обеда Меншиков барином развалился в креслах и, прихлёбывая рейнское из кубка, внимательно рассматривал розовое гладкое лицо Марты-Екатерины.

— Что гляделки вылупил-то? — Наедине с ним Марта говорила, как разбитная служанка — грубо, резко. Данилычу даже нравилось: чай, и сам на Конюшне своё домашнее воспитание получил. Они потому и доверяли друг другу, что вышли из одного круга и были повязаны одной ниточкой.

— А то и гляжу, что сображаю, кого носишь-то: мальчишку аль девку! — Меншиков отрубил напрямик, по-солдатски. И добавил: — Постарайся наследника! Ой надобно!

— Отчего так? — Екатерина попыталась улыбнуться. Меншиков глянул в тёмные глаза собеседницы и вдруг перегнулся через кофейный столик, прошептал с неприкрытой злобой:

— Да ведь сегодня был у них, молодых, а там новина: принцесса чёртова поутру сынком разродилась!

— Что же ты сразу-то мне не сказал? — тоже отчего-то шёпотом ответила Екатерина.

Меншиков пожал плечами:

— Да тревожить тебя прежде чем откушаешь не хотел! Тебе ноне силы надобны! Наследничка сотворить!

У Екатерины сердце так и упало. Недаром сон сегодня дурной был. Но виду она и перед Меншиковым не подала, только заметила:

— Подожду пока их поздравлять!

— И то верно! — согласился Меншиков. — Пусть Алёшка и немочка потревожатся, отчего в Зимнем, мол, молчат, не шлют поздравления? А коли сама родишь сына, надобно у хозяина сразу добиваться, чтоб потребовал у Алёшки отречения: и за себя, и за своего малыша новорождённого. Знаю, старик в тебе души чаять не будет, ежели сынка ему в подоле принесёшь. Будь покойна, твоего сына наследником и объявит. Я мысли государя Давно ведаю! — И, усадив Екатерину на диванчик, подсел к ней и зашептал: — А мы пока от царя грозное послание к Алёшке заготовим. Ты, ежели родишь сына, и дашь его хозяину на подпись, улучив час. Согласна?

Екатерина наклонила голову.

По прибытии из Шлиссельбурга Пётр, хотя и простудился по дороге, навестил невестку, поднял внука на своих сильных руках. Мальчонка заорал на весь дом. Пётр хмыкнул довольно: внук-то, кажись, в деда, а не в тихоню Алёшку. Дал мальчонке золотой на зубок, распорядился заплатить все долги невестки. О сыне даже не спрашивал. Все мысли были там, в Зимнем дворце, где Екатерина тоже ходила на сносях. Да и что спрашивать об Алексее. Верные людишки уже доложили, что царевич неделю как пьёт горькую. Должно, чужие языки довели-таки до Алексея слухи о Левенвольде. Но вместо того, чтобы решительно объясниться с женой и выставить немца за дверь, царевич изволил загулять.

Пётр оглянул при выходе придворных принцессы. Ишь какие петиметры и щеголихы! Но Левенвольда меж ними не было, спрятался. Знал, что рука у Петра тяжёлая, не то что у сына, тотчас припечатает как муху.

Пётр закряхтел, садясь в двуколку: всю эту осень жгло в пояснице. Камни в почках, каменная болезнь. Но болезни нельзя сейчас поддаваться, никак нельзя. Умри он сейчас, Алёшка сразу на престол сядет — всему конец. Давеча вон на ассамблее капитан-лейтенант Мишуков пьяный при нём расплакался: «Умрёшь, великий государь, всё твоё дело погибнет. Потому как сын твой пьяница и дурак!»