— Мне снились птицы, летящие в утреннем воздухе, и я летел вместе с ними, и мне было хорошо, очень легко было мне, Антон. Проснулся — подумал: птица — реальность жизни, ставшая нашей мечтой, но жизнь скверная баба. Одной рукой зовет, другой по физиономии бьет…

— Не баско с рифмами-то, — погладил черные усики Антон Сорокин.

— Теперь мне уже не до рифм. Катимся в пропасть, какие, к черту, стихи.

— А видишь крылатые сны на краю пропасти. Что твоя любовь Анна Тимирева?

— Адмирал отправляет ее в Иркутск.

— И ты побежишь за ней на восток?

— Даже зайцем, даже на крыше вагона.

— Зря убегаешь, Маслов. Поэтам нечего бояться красных. Они революционеры, значит, поэты. — Сорокин достал из буфета графинчик с водкой, настоянной на лимонных корках, тарелку с солеными маслятами.

Маслов энергичным жестом прервал Сорокина.

— Мне легче пулю в лоб, чем видеть, как русские вымрут от войны, голода, и произвола, и тифа. А, черт, опять на скорбную тему перескочили! Да чего ты Александровскую улицу в Антона Сорокина переименовал? Неужели для нового скандала Колчаку?

— Это двенадцатый скандал его превосходительству. Вызывали в охранку — ответил: «Александр Второй никогда не был в Омске, а я живу на этой улице двадцать пять лет. И я — единственный поэт в городе».

— Не считая меня, Антон.

— Ты навозник. Приехал — уехал. Омск и Сорокин неразлучны, я горжусь Омском, придет время — Омск станет гордиться мною.

— Когда у тебя, Антон, рукописи украли? Раньше ты про кражу не говорил.

— Какие рукописи?

— Я же читал твое объявление в газете: «У лауреата премии братьев Батырбековых Антона Сорокина похищено три пуда рукописей. Просьба вернуть за приличное вознаграждение».

— А хорошо звучит — лауреат премии братьев Батырбековых? Не знаешь, что за меценаты? На омском базаре брынзой торгуют, о литературе имеют такое же представление, как мы о марсианах, — Сорокин с удовольствием потер худые, бескровные пальцы.

Маслов прошелся по комнате, заставленной у стен письменными столами. На них валялись книги, рукописи, иллюстрированные журналы. С журнальной обложки на него смотрело жизнерадостное лицо президента США. Рядом лежал такой же журнал, но портрет президента был заклеен фотографией Сорокина; под ней стояла подпись: «Диктатор сибирских писателей».

— Это ты для чего делаешь?

— Хочу раскидать журналы по улицам для собственной популярности. Напишу в американскую миссию: «Американцы! Восхищайтесь, как Антон Сорокин сумел разрекламировать себя за ваш счет…»

Маслов кисло усмехнулся.

— Ты неисправим, Антон. Сбудется мое предсказание, ухлопает тебя пьяный прапорщик.

— Вши чаще всего убивают гениев. Я не мог бы жить, закрывая глаза на ваш белогвардейский бред. Ведь это вы, только вы довели своей антинародной войной до чудовищного озлобления сибиряков. Меня тошнит при мысли о диктатуре Колчака в Сибири. Вот почему даже скандалы я использую против вашей антинародной идеи.

— Дух творчества не терпит политики. Нельзя превращать поэзию в подголосок страстей политических. — Маслов приподнял на уровне глаз журнал, швырнул обратно на стол.

— Думаешь, ты сам вне политики? Как бы не так! Ты убегаешь в своей новой поэме в пушкинские дни, но страдаешь-то, но мечтаешь-то в наше кровавое время.

— Мне опротивела даже моя поэма! Не хочу ни правды, ни истины, хватит с меня поэзии, настоянной на грязи и крови. Не желаю быть ни трибуном, ни менестрелем, ни благородным, ни подлым украшением отечественной поэзии. Я засорил свою душу лукавыми пустяками и уже не ощущаю себя мыслящим. Нам позарез необходимы мыслящая тишина и светлый покой души.

— Все ты врешь! Все врешь! Одно желание новое для меня, вздох глубокий один — и уже грезятся иные горизонты. Наш брат сегодня переживает мучительную ломку своих представлений о России, о власти, правде, о смысле самого человеческого существования. Революция все перевернула; тот, кто этого не понимает, погиб! И не только ты, я или третий кто-то, погибнут целые общественные слои — дворяне, буржуазия. Оставайся, право, в Омске и спокойно жди большевиков…

— Они покарают меня за принципы.

— Вздор!

На улице послышались крики, топот бегущей толпы, грохнул револьверный выстрел.

— Опять кого-то пристрелили, словно собаку. — Маслов прислушался: Кто-то скребется за дверью.

Он быстро снял крючок и распахнул дверь — у стены стояла женщина.

— Что вы тут делаете? Кто вы такая? — спросил Маслов.

— За мной гонятся охранники. Они меня ранили. Можете выдать меня им, я в вашей власти, — с трудом скрывая страх свой, произнесла Настенька.

— Среди поэтов не бывает предателей, — многознательно сказал Сорокин. — Не правда ли, Маслов?