Я в том диалоге опирался на усвоенные знания и понимания целой плеяды блестящих математиков из двадцать первого века, Канторович - лишь сам на себя, и я безнадежно ему проигрывал. Я только начинал говорить, а он сразу видел обозначенную проблему до дна, как бы глубоко оно не было. Я же понимал его через раз, и дело было не в некоторой нечеткости его речи: он, не задумываясь, бил в цели далеко за моим горизонтом. Я не тянул, особенно против почти нечеловеческой скорости его мысли.

Сам по себе этот разговор был с его стороны жирным комплиментом в мой адрес. Я это отчетливо понимал, и он (слава всем богам!) понимал, что я понимаю.

– Ничего, - деликатно утешал он меня, - я вижу - у вас очень большой потенциал, потом вы этот моментик поймете. А ведь очень многим это не будет дано никогда. А у вас есть...
– он на миг задумался, - есть понимание математики как единого неразрывного пространства, как целостности. Это - важно.

Потом, выяснив обо мне то, что он хотел узнать, Канторович мягко опустил разговор к приземленному:

– Мои ученики уже успели погонять реализации алгоритма Соколова на своих задачах в вычислительном центре Госплана: даже с первых попыток получилось очень многообещающе. Уже стало понятно, что теперь мы можем на той же самой вычислительной технике осуществить намного больше. И, в первую очередь, поработать со стохастическим программированием - рассчитать сразу несколько вариантов госплана: для засушливого года, для дождливого, и так далее. Это будет большой шаг вперед. А то венгры уже так делают, а мы - все еще нет. Очень обидно. Так что, Андрей, уверен: ждет тебя в следующем году крупная премия от товарища Байбакова.

Я смотрел на этого мягкого, деликатного человека, поддакивал, вставлял какие-то слова, а сам все пытался представить себе глубину его трагедии и никак не мог в том преуспеть.

Нет, его не репрессировали, и в кочегарке он тоже не работал. Получал заслуженные должности, звания, немалые премии - сталинские, государственные, нобелевскую... Свободно и много ездил по зарубежным командировкам. Внешне все благополучно.

Но...

Канторович, безусловно, был математиком мирового уровня - за первые десять лет своей работы он успел создать сразу в нескольких разделах математики вещи даже не классические, а основополагающие. Останься Леонид Витальевич парить в тех абстрактных высотах и далее, имя его, и без того звучащее громко, было бы выбито в истории этой науки золотом. Но бессеребренник Канторович, легко раздающий нуждающимся знакомым свои многочисленные денежные премии, в альтруизме своем ушел намного дальше вопросов финансовых: он стал раздаривать свое самое дорогое - свой гений. Он осознано спустился от абстрактных эмпирей к практикам - инженерам, экономистам, технологам, чтобы решать их задачи. Это было решение убежденного коммуниста, желающего лично участвовать в строительстве нового мира не на страницах монографий и статей в академических журналах, а на стройках и в проектных институтах.

Осознавали ли окружающие, что это - самопожертвование? Математический гений редкого калибра считал оптимальные раскрои (по дороге открывая линейное программирование) и кривизну трамвайных рельсов, при которой на повороте не будут скрипеть колесные тележки; минимальное расстояние между танками при следовании по льду Ладожского озера (Канторович залез в башню одного из первых перегоняемых танков) и оптимальные тарифы для городского такси.

Десятилетиями бриллиантом редкого размера и огранки резали обычное оконное стекло... Вот и сейчас на его столе лежала папка с говорящим названием "Комплексная проблема "Единая транспортная система"".

Жуть же ситуации была в том, что самое ценное его практическое открытие, то самое, за которое он получил нобелевку, позволяло вдохнуть жизнь в постепенно загибающуюся плановую экономику, но было отвергнуто ее верховными субъектами.

Каково ж теперь Канторовичу, потратившему полжизни на пробивание дороги, так и оставшейся в итоге тупиковой? Понимал ли Леонид Витальевич, что ждет впереди ту страну, ради которой он пожертвовал свой гений?

Думаю, что да. Думаю, человек, сказавший, что "подлинные трудности начнутся тогда, когда люди удовлетворят свои насущные материальные потребности", осознавал предстоящее будущее ничуть не хуже меня, его повидавшего.

И вот каково же оно на вкус - самопожертвование гения, оказавшееся бесполезным?

Меня передернуло от страха - удалось, наконец, представить...

– Чаю?
– участливо осведомился академик и пододвинул ко мне поближе вазочку с вездесущими сушками.

Вкусные, заразы, я за разговорами да на нервах уже полпакета умял.

Канторович с видимым аппетитом прихлебнул из своего стакана, наклонился ко мне и доверительно спросил:

– Уже решили, чем будете дальше заниматься?
– потом вдруг смешался и со смехом замахал свободной рукой, - только без этих пугающих фантазий о военных училищах, пожалуйста.

– Большой теоремой Ферма, - ответил я ровно.

Академик огорченно поморщился, чуть-чуть и лишь на самый короткий миг - если бы я этого не ожидал, то и не заметил бы.

– Я бы и не брался, - заметил я философски, - если бы не имел программы ее решения. И если бы Ферма не был мне нужен для решения другой, более крупной и важной проблемы. А так - придется.

– Вот как, - Канторович со очевидным скепсисом взглянул на меня поверх своих крупных роговых очков, - и что за важная проблема?

– Страна, - я раскинул руки вширь, - я считаю, что это буквально самоубийственно - не использовать в практической деятельности ваши методы оптимального планирования и объективно обусловленные оценки. Это надо... поправить. И быстро. Это - единственно доступное лекарство для нашей плановой экономики. Сдохнем ведь.

– Вот как, - повторил в миг посерьезневший академик. Поправил очки и спросил с неожиданной ехидцей: - И чем же вам Ферма тут поможет?

– Известность, - хрустнул я в кулаке очередной сушкой, - и не академическая, а всенародная, - я наклонился вперед и твердо посмотрел Канторовичу в глаза, - эпоха на излете, Леонид Витальевич. Скоро наверху поймут, что забрели не туда и начнут искать новых поводырей. Выбирать будут из особо крикливых. Придется стать таким.