Иногда именно эта простота, отношения, сведенные до примитивизма – возбуждали. Но сейчас… Андрей спокойно смотрел на нее. «Женька! – неожиданно раздраженно воскликнул он про себя, понимая, что совсем не хочет ее. – Бабе сорок, задница, как ламповый цветной телевизор… Женька!»

Он все стоял и смотрел.

– Ну? – позвала она. И хоть бы улыбнулась пошире! Нет, все изнемогает, как лошадь в борозде.

Ему это не нравилось.

– Трусы шила или покупала? – спросил Андрей неожиданно.

– Что? – не поняла Савенко.

– Да вот трусы, говорю, у тебя… Даже снимать жалко. Любуюсь стою. Как творением Пикассо.

– А что трусы? Хорошие. ХБ. Ты что сегодня какой-то?…

– С обеда у меня тема нижнего белья.

Она усмехнулась, но не сразу, а сообразив что-то. Спросила, стоя все так же, навалившись на стол:

– Правда что ли в Осиновке свинья у фермерши трусы съела?

– Правда. Теперь ходит без трусов.

– Да ну! Во, цирк.

Разговор был исчерпан. Лыкову представилось вдруг, как он будет стоять сейчас позади этой женщины, прижимаясь к оттянутым трусам, которые «для скорости» обычно тоже не снимались, как, облапив упавшие на стол большие груди, будет пыхтеть, вторя ей – ровно и машинально, как бегун на длинные дистанции, и в нем все поникло. Планка любви к жизни упала до самого низа.

Он вспомнил, как нежна была шея Бесковой, как ходила под кожей жилка и, сказав громко: «Пока!», легонько хлопнул несостоявшуюся партнершу по, безусловно, мягкому месту, повернулся и вышел.

«Обидится теперь,– пронеслось в голове. – В сущности, она ведь не виновата. Ну, растолстела, обмякла. А ведь была, наверное, красивой, да она и сейчас ничего, только… И глаза, наверное, как у Антошки вспыхивали… Как прочувствованно! Что я – пастырь сирых? Лечить душевные раны. Моральный облик – превыше всего… Антошка. Хорошо звучит. Ласково».

И как близко встает она после этих звуков. Ан-тош-ка.

Все же Андрей вернулся. Он мог по настроению обидеть человека, но, обычно, быстро приходил в себя и сильно переживал из-за этого.

С Савенко столкнулся в дверях своего кабинета. Она привычно-устало, совсем не обиженно взглянула на него:

– Забыл что-нибудь?

– Сигареты.

– Устал?

– Безмерно,– холодно сказал он, злясь на себя за то, что вернулся.– Бессонные ночи, грохочущие дни.

– Так и становятся импотентами,– задумчиво сказала Савенко.

– Именно. Или от длительного пьянства. – Андрей был поражен, но ответил без заминки, спокойно.

Потом, уже выйдя на улицу, подумал раздраженно: «Вот коняга! Ведь на полном серьезе про импотенцию, без подколки. Вербует в свои штаты надорванных жизнью. Еще трепанет где-нибудь, с устатку… Ну, и черт с ней».

Смех и грех. Что мы имеем на сегодня? Гиганту секса пара милых дам – надавала по рогам. Прямо по ним.

Минутой раньше, проходя по коридору мимо не забеливающегося пятна, оставленного на вечные времена стендом, некогда несшим на себе скромные, с подлощенными лицами портреты членов политбюро ЦК КПСС, очень походивших здесь при лучившемся сквозь пыльные стекла окна освещении на апостолов, он решил, что с него сексуальных посягательств достаточно.

3

Сон, как нередко бывало в последнее время, пришел не сразу. Андрей долго ворочался с боку на бок, комкал подушку, но глаза сухо смотрели сквозь веки, продолжая бодрствовать в неурочный час. За окном стояла черная августовская ночь, над крышей сверкали звезды, совершенно не видимые из окна второго этажа. Время от времени срывался с неизвестных высот холодный ветер, деревья под его напором вздрагивали и шумели загрубевшей за лето листвой.

Лыков при бессоннице не имел привычки читать, или считать до ста. Или до тысячи, или сколько придется… Или качаться на облаке, глядя с высоты на его тень, наплывающую на тихие поляны, лески и перелески, озерца и реки – ожидая, когда же замельтешит в глазах. Когда Морфей дунет черной и синей пудры в глаза и за глаза, глубже, а там уж влажная и теплая она зазолотится, забагровеет и, сотлев, погаснет, и погаснет все вокруг. И исчезнет все вокруг. Будто бы навсегда. И это не страшно, и это сладко.

Он ждал эти мягкие облака, эти синие чернила сна… Вот сейчас подхватят, сейчас потекут…

Но пресловутый Морфей не желал этого.

Лыков упорно искал удобную позу и старался гнать от себя всякие мысли. Но они пробирались незаметно из темноты и, теснясь, отталкивая одна другую – то бестолковые, то бесполезные – лезли в голову, не давая покоя.

Жена давным-давно спала, время потеряло для нее всякую значимость, часы превратились в мгновения, мгновения в часы. А он все лежал и лежал, и ясно было, что ни за что не уснет.

Тело налилось противной пустотой, и никак невозможно было расслабиться. По смыслу слова – раз «пустотой», – то не «налилось», а напротив, что-то из него должно было вылиться. Но он чувствовал, что пустота вошла, наполнила. А вместе с ней – противная невесомость. Невесомость, которая, однако же, давила.

Андрей решил обмануть это шыворот-на-выворотское состояние и притвориться сознательно бодрствующим, который, додумав последнюю бесполезную мысль до конца, перевернется на живот и уснет спокойно. Никакой бессонницы!