укорачивался. Никто теперь не сомневался в том, что Шахаев решил отвлечь на

себя огонь немецких орудий.

...Решение пришло настолько быстро, что Шахаев сам удивился. Кроме него

в лодке находились еще четыре молодых разведчика, недавно прибывшие с

маршевой ротой, да сапер, по фамилии Узрин. Ослепленный прожектором, он в

первую минуту прикрыл глаза руками, выпустив весла. Но толчок в плечо

заставил Узрина вновь взяться за вeсла.

– - Греби влево!
– - приказал ему Шахаев, уже не опасаясь, что его могут

услышать на правом берегу.
– - Влево, влево бери!
– - повторил он еще громче

и, сняв с пояса саперную лопатку, стал помогать гребцу.

Остальные разведчики по его приказу попадали на дно лодки. Уже при

первом разрыве немецкого снаряда парторг почувствовал сильный толчок в спину

и затем неприятную теплоту под гимнастеркой. "Ранен..." -- с холодным

спокойствием подумал он, не прекращая грести лопатой.

– - Быстрей, быстрей, Узрин! -- торопил он сапера, чувствуя, что

слабеет.

К снарядам вскоре присоединились и пули. Они выстрачивали параллельно с

лодкой длинные пузырчатые узоры. Одна такая очередь просекла наискосок

лодку, сделав в ней несколько пробоин. Лежавшие на дне лодки разведчики

принялись затыкать отверстие ветошью, которой их предусмотрительно снабдил

Пинчук. Шахаев подумал, что вот так же, должно быть, как эта вода, из его

раны бьет кровь, и это одинаково опасно для всех сидящих в лодке. Он,

конечно, понимал, что рану следовало бы перевязать, но боялся сообщать

бойцам о своем ранении: молодые солдаты могли растеряться. И, стиснув зубы,

Шахаев терпел и молчал. Но грести он больше уже не мог -- силы быстро

оставляли его.

Немецкие пулеметы ослабили свой огонь. Часть из них, очевидно, была

подавлена или уничтожена нашей артиллерией, а часть перенесла стрельбу по

основным силам десантников, туда же била теперь и немецкая артиллерия.

Шахаев тихо простонал.

– - Вы ранены, товарищ старший сержант?
– - приподнялся со дна лодки боец

Панюшкин. Это был самый молодой из разведчиков, только недавно призванный в

армию.

– - Откуда ты взял? Нет, не ранен я. Ложись!.. -- прикрикнул на него

парторг, чувствуя, что с этим криком от него ушла половина сил. И Шахаев

решил молчать, сохраняя остатки сил, необходимых для последней, может быть,

в его жизни, но решающей команды на правом берегу.

Опустившись в лодку, он крепко прижался к ее плоскому дну спиной,

надеясь таким образом приостановить кровотечение. Занятый единственной

мыслью -- сохранить в себе силы и довести разведчиков до правого берега,

парторг не заметил даже, что вода возле лодки бурлит от пулеметных очередей.

Иногда залетали сюда и снаряды. Поднявшийся высоко водяной столб обрушивался

на лодку, и разведчики начинали проворно работать касками, отливая воду.

Работая так, они, кажется, не испытывали большого страха. Первые минуты

приказ Шахаева брать левее испугал молодых разведчиков и даже показался

безумным, но они быстро поняли замысел старшего сержанта.

– - Я ранен, -- как-то тихо вскрикнул Панюшкин и умолк.

– - Не ранен, а убит, -- прохрипел Узрин, высвобождая свои ноги из-под

головы Панюшкина: немецкая пуля попала бойцу прямо в голову.

Шахаев молчал.

Лодка подходила уже к скале, смутно выраставшей перед глазами

разведчиков. Наступили минуты, когда нужно было проплыть еще десятка полтора

метров, чтобы луч прожектора не смог уже достать лодку. В этом было

единственное спасение по крайней мере от гибели на воде. Под скалой же, за

огромными валунами, можно было укрыться и еще продержаться некоторое время,

а может быть, и до подхода помощи с левого берега.

Немцы, по всей вероятности, догадывались о намерении разведчиков и

усилили обстрел. Пулеметные очереди вновь хлестали вдоль и поперек, вправо и

влево, будто кто-то огромный стоял на скале и сек по воде длинным бичом.

Где-то наверху со страшным грохотом рвались снаряды. Шахаев давно уже слышал

этот грохот, но только сейчас понял, что это рвутся снаряды наших батарей,