Нам повезло, страшно повезло! Только вышли из омшаника, Юрка зашипел на меня:

— Не шевелись! Сидит! Вон, на камнях.

Сначала я ничего не видел ровным счетом. Юрка все повторял: «Вон, вон сидит, огромная!»

Наконец я увидел на одном камне небольшой серый треугольник. Вдруг он раскрылся в бабочкины яркие крылья — словно огонек вспыхнул. Ох! И красивая! Крылья красные, узорчатые. Я стоял неподвижно, Юрка крался, как кот к воробью, протянул вперед сачок. И какая же хитрая эта орденская лента! И близко не подпустила, вспорхнула и полетела к ульям. Я ринулся за ней со своим сачком. Юрка заревел:

— Стой, дурак! Не махай сачком, закусают пчелы. Стой и смотри, куда сядет. Видишь?

— Вижу, у самых ульев.

Юрка забежал в омшаник, вернулся с сеткой на голове и пополз по траве к ульям. Я показывал ему и кричал: «Левее! Правее!»

Тут на меня налетели сразу две пчелы. Одна завизжала в волосах, другая и думать не стала — ткнулась и ужалила в переносицу. Страшно больно! Я нечаянно вякнул. Нечаянно, потому что нельзя. По индейской клятве, мы должны молчать даже у столба пыток. Я лег на траву, докопался до сырой земли и прикладывал к укушенному месту. Все думал, надо или нет вырвать жало, забыл, кто его оставляет: осы или пчелы?

Юрка вопил от ульев:

— Серый! Что ты? Где она? Показывай, я боюсь встать, у меня ноги голые.

Бабочку я уже не видел. Она, слава богу, сама вспорхнула и села в кустах у реки. Мы с двух сторон помчались к ней. Я первый подбежал, только без сачка: бросил его, когда пчела укусила. Кричал Юрке:

— Скорее! Скорее! Вот она!

Юрка подбежал неосторожно, и орденская лента опять взлетела, перепорхнула через реку и там села у нас на глазах. Юрка быстро скинул рубаху и трусы и поплыл по-собачьи на ту сторону, держа в зубах сачок. Только доплыл, как бабочка перелетела на мою сторону и села на пасечный забор, а у меня нет сачка и боюсь идти к ульям за сачком. Пошел осторожно, а когда вернулся, бабочки нигде не было видно. Юрка голый лежал на берегу кверху брюхом и отдыхал: туда и обратно переплыл реку — это, конечно, здорово!

Тут раздался голос:

— Ей, ребята! Слышите?

На другой стороне реки из кустов высунулась лошадиная голова и над ней белая рубаха и красный околыш стражниковой фуражки.

— Ребята! Мужика не видели? Чернобородого, босого? Тут глубоко? Лошадь пройдет?

Юрка за нас обоих ответил, что никакого мужика не видели, что глубоко и, главное, пчелы озверели, если лошадь будет махать хвостом, ее закусают до смерти. Стражник обернулся, поговорил с кем-то в кустах, кого нам не было видно, и уехал.

Пчелы как будто успокоились. На самом деле они делали такой вид. Только Юрка сел, чтобы натянуть рубашку, сразу явились и завыли как звери. Юрка крикнул:

— Серый! В сарай! — Схватил рубашку и побежал. Я за ним.

В омшанике пчелы отстали, и Юрка спокойно оделся. Мне было хуже: от укуса лоб стал толстый и навис на глаза. Я видел только наполовину. Решили подождать, когда пчелы совсем успокоятся. Расселись на старых ульях. Юрка задрал рубаху и прикладывал к укусам землю, размоченную в слюне, это очень помогает. В омшанике было тихо, и Юрка почему-то шепотом сказал мне:

— Они ловят Чернобородого. Ты слышал выстрелы? Может быть, это в него.

Я ответил, что слышал, но в людей стреляют только на войне, а так нельзя.

— Им можно, Серый. Зачем же винтовки дают? Тихо! Слушай!

На речке будто всплеснула большая рыба. Мы выглянули в окошечко. Через речку, высоко подняв руки, почти по шею в воде, перебирался Чернобородый. В одной руке он держал револьвер, в другой какой-то сверток. По этой руке текла кровь, вся рука была красная. Он шел к нам, к омшанику. Деваться было некуда. Мы как белки вскарабкались на чердак и втянули за собой лестницу. На чердаке легли на пол у слухового окна.

Дверь в омшаник скрипнула. Слышно было, как прямо под нами Чернобородый кашлял и хрипло дышал. Я вдохнул, наверно, пылинку, в носу страшно защекотало; так сдерживался, чтобы не чихнуть, что сразу вспотел с ног до головы. Все равно чих не проходил, и, когда стало совсем невыносимо, раздался громкий топот лошади и голос стражника прозвучал как гром:

— Ей!

Мы глянули в окошко. На горке над пасекой стоял верховой. В руке держал винтовку, опертую о седло. Совсем так, как на картинках в книжке про индейцев.

— Ей! Граф! Трофимов! Брось бульдог и выходи! Слышишь?

Чернобородый перестал хрипеть и дышать.

— Граф! — кричал стражник. — Не таись, ты поймался. Брось пушку из двери на дорожку, чтобы я видел. Слышишь? Не шучу!

Чернобородый молчал. Со стороны реки послышался топот другой лошади и высокий, пискливый голос:

— Трофимов! Шутки играть некогда! Выходи! Прострелим всю хибару, и тебе конец.

Чернобородый молчал. Страшно громко ухнул выстрел. Из крыши на нас с Юркой посыпались щепки, пуля завизжала в кустах за домиком. И второй стражник выстрелил, только неизвестно куда. Еще выстрел — и крик Чернобородого: