Ждали со всех сторон. Ждали рекрутов, провианта, денег, пушек. Ждали первой травы — более желанной, нежели первый снег для легкобегучего санного пути.

Трава, известное дело, нужна была лошадям и волам — главной движущей и кормящей силе войска. Их значение было едва ли не равно солдатскому. Поди попробуй без них!

А пока царские полки — Преображенский и Семёновский — месили волглый снег, проседавший под ногами после первых, ещё робких оттепелей, уже в нескольких переходах от древней столицы. Полки и батальоны текли и текли на юг с запада и востока.

На Москве же к войне готовились по-государственному. Приказано было господам министрам и всей верховодной братии собраться в Грановитой палате. Мало кто знал, чего ради собирает их царь. Притекли все — даже те, кто прежде сказался больным.

— Государство, всем то ведомо, зачало войну супротив нашей воли, — невесело произнёс Пётр. — И как мы отбываем к армии, то и власть должно оставить зело крепкую, да и быстродейственную, понеже нас не будет. Чти указ, Гаврила Иваныч.

Гаврила Иванович Головкин, канцлер, то бишь, если мерить на европейский манер, — второе лицо в государстве, вышел вперёд и, развернув бумажные листы, скорчил соответствующую мину, сведя широкие брови к самой переносице и от волнения забыв поправить съехавший набок парик.

«Повелеваем всем, кому о том ведать надлежит, — читал он надлежащим голосом, — как духовным, так и мирским, военного и земского управления вышним и нижним чинам, что мы для всегдашних наших в сих войнах отлучек определили управительный Сенат, которому всяк и их указам да будет послушен так, как нам самому, под жестоким наказанием или и смертию, по вине смотря. И ежели оный Сенат, чрез своё ныне пред Богом принесённое обещание, неправедно что поступят в каком партикулярном деле, и кто про то уведает, то, однако ж, да молчит до нашего возвращения, дабы тем не помешать настоящих прочих дел, и тогда да возвестит нам, однако ж справясь с подлинным документом, понеже то будет пред нами суждено и виноватый жестоко будет наказан...»

Господа министры и иные правящие особы были давно приучены к частым царским новациям. Они лишь переглянулись меж собой и продолжали внимать канцлеру. Указ был, по обыкновению, многоречив, как видно выйдя из-под пера царёвых сотрудников, а потому Гаврила Иванович приустал, читавши.

Определили быть в новозаведённом Сенате князьям Григорью Волконскому, Петру Голицыну, Михайле Долгорукову, графу Мусину-Пушкину, генерал-кригсцалмейстеру Самарину, Тихону Стрешневу, Племянникову, Мельницкому и Опухтину, а обер-секретарем при них состоять Онисиму Щукину.

— Кто своё суждение имеет, пущай скажет, — предложил Пётр, оглядывая собрание.

— Чего там... Вышняя воля... Надобно... — нестройное бормотание было ему ответом. Не самые важные, не самые сановитые, не царёвы фавориты вошли в сенатскую девятку, и это поначалу показалось странным. Не было в сенаторах всесильного Меншикова, не было князя-кесаря Фёдора Ромодановского, страхолюдного как оборотень, не было и велемудрого Якова Брюса...

Царь был великий человековидец. И определил в сенаторы самых цепких да въедливых, кои, по его разумению, не попустят ни кривды, ни худа прежде всего государству.

— А что скажут духовные? — с весёлой задоринкой вопросил Пётр — любил поддевать духовных — и воззрился на первосвятителя.

Стефан встал, поклонился, сухое его лицо с выпуклинами глаз походило на щучье рыло, а сейчас оно ещё больше вытянулось, и митрополит недоумённо уставился на царя.

— Царская воля — Божия воля, все мы под её державной десницею пребываем, да будет она благословенна во веки веков, аминь!

Сказано было с подобающей торжественностью и то, что можно было ожидать.

— Духовным в Сенате дела нет, ибо ведать ему мирского нуждою, — благодушно сказал Пётр, всё ещё улыбаясь. — Однако же течение дел наблюдать полезно. А теперь отсюдова перейдём в Успенский собор, а там, владыка, у господ сенаторов клятву примешь. Но допрежь, Гаврила Иваныч, чти наказ Сенату, дабы ужо с этим покончить. Долгонько канителимся.

Предписывалось Сенату вот что: блюсти во всем государстве расходы и деньги повсеместно обирать, ибо деньги, как любил то и дело повторять царь, есть артерия войны. Ещё учинить фискалов во всяких делах и, как было сказано, «персидский торг умножить, и армян, как возможно, приласкать и облегчить, в чём пристойно, дабы тем подать охоту для большего их приезда».

Толпою, с крыльца на крыльцо, перешли в холодный безлюдный собор. Приказано было всякий бесчинный люд не пускать, дабы благолепия клятвенной церемонии не нарушить, и маленькая кучка людей затерялась в огромном подкупольном пространстве.

В киотах дробились свечные огоньки, святые и ангелы то клонились долу, то кивали, а то и подмигивали, всё было таинственно, торжественно, на стенах и столпах роились фигуры молящихся, рыскающих и восстающих, кающихся и труждающихся.

Царь подошёл к чтимой иконе, писанной знаменитым изографом Дионисием. На ней был изображён основатель сего дивного собора Пётр-митрополит с житием, а на клеймах — возведение собора. Приложился благоговейно, за ним потянулись министры и сенаторы.