Шрифт:
— Стало быть, так тому и быть, — обрадовался Макаров.
— Благодарю, Алексей, — царь неожиданно наклонился и поцеловал Макарова в лоб. — Последние ты Мои сумления снял. Свидетелем будешь. Теперь баб моих огорошить надобно. Ох и завоют же они: с полюбовницей смирились, царицу же отрицать станут. Однако вой сей недолго унять.
Да, выли насельницы Преображенского, в голос выли. И на колени пали, и Христом Богом заклинали не срамить весь православный мир, и бунта бояр да дворян опасались... Забыли, что жили с Катериной душа в душу, ещё сегодня миловались с нею.
— Лютерка ведь, лютерка! — заливалась слезами царица Прасковья. — Поношение всему царскому роду, всем Романовым, пресветлой их памяти...
— И патриарх не благословит, — вторила ей старая царевна Марфа Матвеевна, вдова царя Фёдора. — Господь не попустит.
— Патриарха я своей волей поставил, — Пётр продолжал усмехаться, колючие усы сердито топорщились. — Он лишь место блюдёт. Коли захочу — сгоню с места. — И вдруг набычился и крикнул: — Цыц, бабы! Не вашего ума дело. Моя воля — мой закон, понятно?!
Испугались, замолкли. Знали: страшен царь в гневе. И то знали: коли что решил — настоит на своём. Помнили: Пётр есть камень.
Не бунтовала лишь царевна Наталья: интерес братца был главным в её жизни. Давно смирилась с его полюбовницей: поняла — настоящее это, большое чувство. Безропотно пасла дочек, прижитых Катериной от царя, а потому и приняла его решение.
Все прежние увлечения братца Петруши прошли перед её глазами. Обычно то бывал бурный наскок, вроде отроческого штурма Прешбурга, недолгое топтание во взятой крепости и скорая, часто стремительная ретирада.
Но бывало, бывало... Затягивало. Затянула Монсовна [8] , да так затянула, что уж на Москве вовсю поговаривали: обусурманился, онемечился царь, на немке Маисовой оженился. Кабы не сама немка царя орогатила — с прусским посланником Кайзерлингом соблудила и тот её в жёны взял, так бы оно и стало.
Но царь, вестимо, не стерпел и оскорбился: ему, царю, мужу истинну, великой мужской силы, немку осчастливившему, до небес её возвысившему, предпочесть какого-то пруссака!
8
Затянула Монсовна... — Имеется в виду любовница Петра I — Анна Монс, с которой он познакомился в Немецкой слободе в Москве.
Но царевна Наталья женской своей натурой, проницанием сердцеведки понимала: царь для той Анны Моне был как бы журавль в небе, он был слишком огромен и непомерен для простой мещаночки, а тут подвернулся пруссак — синица в руки, человек простой, немецкий да вдобавок с положением. И схватилась за него нимало не мешкая.
Да и братец Петруша недолго досадовал, одну за другой переменял, случалось, собственной племяннице юбки задирал, пока не наткнулся на Марту-Катерину. Служанка-то она служанка, да ведь допрежь всего — женщина.
Женщина, прямо-таки по мерке царской скроенная! Носила его на себе радостно, не уставая и не жалуясь, была редкой выносливости, удивляя и радуя Петра. И что ещё восхищало: каждый раз переменялась, умела быть иной, отдавалась своему повелителю как бы заново.
Вспыхивал возле неё жарким пламенем, разгорался и был неутолим. Столь великой жадности давно не испытывал — позабыл про всех своих метресок. Даже стал опасаться: кабы не истощиться, не иссякнуть, кабы не приковала к себе мягкой, но липучей бабьей цепью...
А когда стала рожать Катерина, и вовсе к ней прилепился. Стало быть, была плодна, а это тоже в радость. Стало быть, родит наследника, может, и не одного — выбор будет. И почал серьёзное думать. И были те думы неотвязны. Они настигали его в самых неподходящих местах: в Адмиралтействе, средь стружек и тюканья топоров, либо в токарне, любимом его прибежище, а то и средь сидения консилии, в кругу пышных париков и не менее пышных стариков...
Стоял на самом краю. И предстояло сделать последний шаг.
Заробел.
Отчего-то не мог в одиночку. И вот наконец разрешилось!
— Садись, Алексей, в ногах правды нет.
— Не смею при особе монарха в токовой торжественный момент.
— Садись, говорю! — и Пётр пригвоздил его к креслу. — Итак, ты сказал, я сделал. А то ведь всё стоял, подъявши ногу, а ступить не решался. И с царями таково бывает. А теперь, коли молвил ты слово мужское, верное, решился я. И зальём мы то решение...
На крытом зелёным сукном столе стоял штоф, три кружки, сбоку притулилась чернильница, в стакане — перья, лежала стопа бумаг.