— Всё-то ты, братец, не в свои дела норовишь мешаться, — смело проговорила Наталья. — Да и поздненько спохватился: мне уж не до мужниных ласок. — Похоже было, что она обиделась, и Пётр это заметил.

— Полно сердиться, Натальюшка. Ты спросила про дело, я и пошутил. Ведомо тебе: вольна ты во всем. А о деле том заговорим мы, когда сладим его, — при этом он так остро взглянул на Катерину, что она снова зарделась: чёрные жгучие глаза Петра излучали откровенное желание. Взгляд их был физически ощутим и, казалось, пронзал человека.

— Когда ж ладить-то будете? — не отступала Наталья. Ей дозволялось спрашивать о том, что у других было на уме. Она, однако, не переходила границ: была умна — нарышкинское колено.

— Уж совсем недолго ждать, Натальюшка, — пора нам ехать к армии. А тебя мне никак не обойти — первой будешь, — и при этом Пётр снова пристально глянул на Катерину, сидевшую с потупленной головой — непонятное смущение оковало всю её фигуру.

Отчего-то смутилась и царевна Наталья: уж она-то знала о «деле» — державный братец не мог не посвятить её в него. Верно, всё ж таки не верила, думала — перерешит, опомнится.

Остальные же пребывали в неведении либо в недоумении. Мало ли какими делами озабочен царь, открылась война с басурманами, швед не сложил оружия. Иных забот полон рот — каждый Божий день заседает: во «консилии» либо в новозаведённом Сенате, каждый Божий день курьеры скачут с бумагами — на юг, на север, на запад и на восток, скачут и из тех сторон с доношениями.

Казалось, старая столица возвратила себе былое значение и теперь всё сызнова оборотится к кремлёвским стенам и соборам. Обнадёжился старый князь Фёдор Юрьевич Ромодановский, сидевший на Москве князем-кесарем. Власти его много было: был ближним, грозою парил над городом, чинил суд да расправу. Дыба ждала тех, кто поносил царя, свирепы были расспросные речи в Преображенском приказе, не было спуску злоумышлявшим.

Но царь крепко утвердил свой Парадиз в сердце своём, нарёк его столицею при том, что был он болотный да неустроенный. Верил: Данилыч устроит да, по обыкновению своему, внакладе не останется.

Москва же — шаг в южные пределы, навстречу турку. Москва — и другой шаг, перед которым царь странно робел и доселе не решался сделать.

— Пойдём-ка, Алексей, потолкуем. А вас, мадамки, отпускаю — нужды в вас пока нету.

Макаров пошёл за Петром в его «апартамент» — старый деревянный домишко, приличествовавший более какому-нибудь захудалому приказному, нежели повелителю огромного царства.

Из окон открывался вид на Яузу, лежащую в снежных берегах и уже готовую проснуться и начать свой журчливый бег; на некогда грозную «Прешбургскую крепость», ныне полуобрушенную и запущенную. Снег вокруг неё был истоптан ребячьими следами. Полчище галок уныло кружили над вётлами и чернели на ветвях.

Макаров ждал начала разговора. Но Пётр всё медлил, теребя и подкручивая свои не дававшиеся ему жёсткие глянцевитые усики.

— Дело неслыханное не токмо среди государей, но и мелких потентатов, — наконец заговорил он, казалось тщательно подбирая каждое слово. — Замыслил я, Алексей, жениться. И в невесты себе выбрал женщину низкого звания. Ты ноне её видел. Она мне весьма прилежна, иной не вижу... Ну? Что скажешь?

Макаров опешил. Сколь он ни воображал о предмете «тайного дела», но сего никак не ожидал. Катерина была полюбовница, фаворитка, как водилось у многих королей да принцев в европейских государствах, и уж это её состояние было как бы узаконено, с ним смирились высшие персоны. Но чтобы служанку произвести в государыни царицы? Короновать?

Он привык к тому, что его повелитель ломит наперекор, без оглядки на кого бы то ни было. Он сообразовался лишь со своей волей и с государственным интересом. Но тут он собирался преступить нечто такое...

Макаров молчал, потупившись. Он лихорадочно искал ответ. Пётр терпеливо ждал, не сводя с него пытливого взгляда.

— Как я могу, царь-государь, ваше величество, — слова выходили из него по слогам, как бы заторможенные оторопью. — Мне ли судить... Не могу осмелиться, — выдохнул он.

— А ты осмелься: даю тебе царёво дозволение, — усмешливо произнёс Пётр.

— Коли так, — медленно выговорил Макаров, — то вот моё рассуждение: царь властен над подданными своими, властен он и над своею судьбой. Волен он избрать себе в жёны кого восхочет, поднять до себя, до своей высоты свою избранницу. И никто ему не указ.

— Славно говоришь, — одобрил царь. — А бояре? Министры? Духовные? Короли да герцоги? А предки, Романовы во гробе? Не станут ли являться и грозить? Един, кто не покарает, — высший судия, Господь. Ибо то решил по сердцу, по любви — ему это ведомо. Ну, что скажешь, рабе верный?

— Более ничего не скажу, — отвечал Макаров. — На земле высший судия царь, на небе — Бог. Коли речь идёт о делах земных, то их должно судить царю.

— Верно, — вздохнул Пётр, как показалось Макарову, с облегчением. — И я уж рассудил.