Черкесы защёлкали плетьми, пытаясь подогнать замерших от ужаса людей поближе к проруби. Но ни плети, ни разозлённые кони, подминавшие их под себя, уже не могли заставить этих людей сделать ни одного шага навстречу своей гибели. Они сбились в кучу так плотно, словно вросли один в одного, и, казалось, никакая сила уже не сможет их разъять, разорвать, отделить друг от друга. Как свежие раны, зияли на исстывших, синюшных лицах глаза, и не было уже в них ничего человеческого, и даже ужас исчез из них… Глаза доживали последние мгновения, и эти мгновения были уже безбольны для этих людей, неощутимы — мгновения спасительного забытья, которое, как исповедание, облегчало их конец.

Бельмастый подошёл к передним, обрыскал их оценивающим взглядом, выбрал одного, осторожно взял его за руку, осторожно, как поводырь слепца, повёл к проруби. На краю подшиб ему ноги и проворно отпрыгнул в сторону, уворачиваясь от взметнувшихся брызг.

Иван терпеливо дождался конца… Когда последний человек улетел в прорубь, бельмастый с облегчением отдышался, поободрал щепотью наледь с бороды, повернувшись лицом к взошедшему солнцу, широко окрестил себя и только после этого обратился к Ивану:

— Воля твоя исполнена, государь. Дозволь теперь пойти вон с глаз твоих?

— Подойди, — приказал ему Иван.

Бельмастый приблизился к Ивану, остановился в полушаге, покорно опустил голову.

Иван высвободил ногу из стремени, носком сапога поддел мужика под подбородок, поднял его голову, вонзил свои глаза в его глаза…

— А иных… — голос Ивана сорвался на шёпот, — по моей воле також перетопил бы?

— Коли в том нужда, государь, — тоже шёпотом ответил мужик.

Иван отпустил его голову, вдел ногу в стремя.

— Служилый? Смерд? Холоп?

— Служилый, государь… По Белой записан я…

— Имя твоё?

— Имя моё не знатно, государь… Малюта Скуратов, Лукьянов сын, крещённый Григорием.

— Припоминаю тебя, Малюта… — Ноздри у Ивана вздрогнули. — Хочешь быть у меня слугою… Малюта? — спросил он с волнением, словно боялся, что тот не согласится. — Слугою… и моим особином?

— Кто же сего может не хотеть, государь? На сем свете нет службы честней, чем служба тебе!

Иван сдержанно улыбнулся, сделал повелевающий знак рукой. Алексей Басманов подъехал к нему.

— Коня Малюте Скуратову, — не оборачиваясь, через плечо бросил Иван.

Басманов медленно слез с коня, подвёл его к Малюте.

— Покуда — боярский конь тебе, Малюта, — снова улыбнулся Иван. — Садись в седло… Мы едем на пир!

Книга вторая

НАВСТРЕЧУ ЛИХОЛЕТЬЮ

Зима. Февральская стужа не ослабевает, но солнце уже полезло вверх по отлогому склону неба, и с каждым днём его блестящий зрак всё прилежней и метче нацеливается на землю, и всё чаще и чаще прорывается сквозь густое месиво облаков неудержимая лавина света. В погожий полдень на солнце — хоть шубу снимай, а по утрам выдубленная, заскорузлая стынь так сжимает воздух, что он становится густым, как взбитое молоко. Белые дымы над избами пробуравливают его насквозь и застывают в нём громадными остроконечными сосулями.

Привратная стража проездных башен детинца жжёт по утрам в затинах костры, греясь поочерёдно у их спасительного огня и обадривая себя разговорами о скором приходе весны:

— Трещи не трещи, а уж минули водокрещи. В Сретенье зима с летом встретилась!

— Истинно! Не к Рождеству пошло — к великодню!

В полоцком детинце жизнь не замирает даже ночью. Отгремела победная пальба, отзвонили на Софии торжественные колокола, отславословили попы на литургиях, освятив великую государеву победу, отшумели заздравные пиры, но жизнь в городе не стала спокойней. Присутствие царя по-прежнему держит её в напряжении.

Две недели живёт царь в детинце победителем, две недели рассылает из полоцкой твердыни похвальбные грамоты порубежным государям о своей победе… Даже в Киевскую православную митрополию, подданную польского короля, послана грамота, уведомляющая киевский клир о том, что «исполнилось пророчество русского угодника, чудотворца Петра-митрополита, о граде Москве, что взыдут руки его на плещи врагов его…».

Две недели вьётся над полоцким детинцем победное русское знамя, провожая и встречая скачущих из Полоцка и в Полоцк гонцов, взывают сурны и трубы на подворье перед градницей, где большие воеводы встречают на Красном крыльце особо почётных посланцев. Стелют перед такими красные килимы, и царь милостиво допускает их к руке, обласкивает и одаривает подарками.