— Я всегда молю Бога дать мне силы и стойкости быть достойным священных заветов старины, — наконец вымолвил Горенский и поперхнулся, как будто от этих слов ему сдавило горло. — Но и царь… свят для меня! И милостей его ищу я по заслугам своим, а не худыми поползновениями. Вы також, воеводы, не чурались царских милостей, и шестопёры ваши воеводские — они от царя…

— Истинно, воевода, — сказал, как всхрапнул, Шуйский и криво улыбнулся. — Во дни благополучия — пользуйся благом, во дни несчастий — размышляй! Так, что ли, наставляет нас святой проповедник? — Горенский не нашёлся, как ответить Шуйскому, а Шуйский, пощурившись на него, покровительственно прибавил: — Размышляй, князь, размышляй… Да поможет тебе сие уразуметь услышанное, а заодно и остальное всё!

— Прощай, князь, — сказал ободряюще Серебряный. — Скоро ль свидимся — Бог весть, но желал бы я свидеться с тобой с радостью!

Ушла из города большая часть войска и посохи, и поугомонилась на спалённом полоцком посаде толчея бесприютных ратников, не нашедших крова в завоёванном ими городе и коротавших дни и ночи под открытым небом. Посвободней стало и потише, только в детинце царь ещё целую неделю трубил торжество, ублажая своё честолюбие и дивя прибывающих к нему с поздравлениями иноземных посланников своим величественным благодушием, щедростью и мощью своей военной силы, лучшим доказательством которой служил сам покорённый Полоцк.

Покуда ехали к нему гонцы и посланники из зарубежья, ни один топор не тюкнул на порушенных стенах полоцкого острога, ни одно бревно не было положено в пробоины на стрельницах; не расчищался ров, заваленный турами, не отводились от стен осадные башни, с сожжённого дотла посада не была свезена ни одна головешка — царь не велел ни к чему прикасаться, чтобы иноземные посланники могли воочию убедиться и рассказать своим государям, какой великий урон причинил он не сдавшемуся на его милость Полоцку. Только Великие полоцкие ворота были расчищены от завалов, и через ров, на подъезде к ним, был наведён новый мост. По этому мосту через Великие ворота иноземные гонцы и посланники въезжали в город. Их нарочно везли через посад, мимо снесённых до основания острожных стен, мимо мощных стрельниц с развороченными венцами и сбитыми обломами, мимо чёрных, смолящихся выжжищ, и, когда поражённые гости вдоволь напичкивались видами поверженной литовской твердыни, их привозили к царю, который собственным обличьем, радушием и необыкновенной щедростью поражал их ещё больше.

Когда посланнику австрийского императора царские рынды накинули на плечи соболью шубу, опушённую горностаем, а Иван собственноручно повесил ему на шею тяжёлую серебряную цепь, у того подкосились ноги, и он опустился перед Иваном на колени, впервые нарушив незыблемое правило, по которому послы и посланники Габсбургской империи приветствовали московских государей без коленопреклонения.

А если выдавался погожий день, солнечный, невьюжный, пусть и морозистый, Иван, отстояв обедню в Софийском соборе, неизменно устраивал скачки по Двине на тройках, стремясь и здесь удивить иноземцев. Выстоявшихся лошадей впрягали в лёгкие узкополосые сани, устеленные обледенелыми рогожами, а сами сани гладки, как столешница, и скошены к заду — на таких санях долго не продержишься, снесёт, когда возница разъярит лошадей батогом. Но в том-то и диво, и азарт затеи — удержаться в санях на трёх вёрстах бешеной скачки, а удержаться — мудрёно, ибо рукавиц с собой в сани брать не положено. В такой скачке на хлёстком ветру за полверсты обморозишь руки! Но тут уж или удача, или руки!

После скачек, одарив удачливых и ловких, Иван сам садится в сани — не в такие, на которых резвились лихачи, а в добротные, с бортами и спинкой, но полоз у них тоже узок, и в ходу они легки. Велит и иноземцам подавать сани… Усаживает их царская челядь к высоким спинкам, в ноги кладут медвежьи шкуры, закутывают в шубы с головой, чтоб не поморозились, ибо царь любит быструю езду и будет мчаться и пять, и шесть вёрст, покуда лошади не выдохнутся. Возницей у него неизменно Васька Грязной. Сноровен царский любимец в быстрой езде: в угоду царю будет работать плетью до тяжёлой испарины, шубу скинет, до рубахи разденется, а промчит царя так, что у того слёзы на щеках позамерзнут.

После катания — неизменно горячий сбитень. Прямо с огня, только-только сваренный, пахучий, жгущий губы, горло, нутро — только такой сбитень любит Иван и похлёбывает его, как простой мужик, из берестяного корца, блаженно постанывая и умиляясь мучениям расхоленных иноземцев, старающихся ни в чём не уронить себя перед русским царём и настойчиво, вслед за ним, смаргивая неудержимые слёзы, глотающих этот огненный напиток, который они непременно назовут варварским.

После сбитня иноземцам показывают самое дивное диво — купание в проруби. Перед широкой прорубью, вырубленной загодя посередине реки, с полдюжины ничем не приметных мужиков снимают с себя свои шубейки, кожушки, кафтаны, рубахи, порты — не торопясь, будто не на яром морозе, а под палящим солнцем, — и, оголившись, не раздумывая, не примеряясь, плюхаются в ледяную купель. Это зрелище так поражает иноземцев, что они просят Ивана показать им этих людей поближе, и, когда те, одевшись и обогревшись у костра, приближаются к ним, они не могут удержаться, чтобы не потрогать их руками и не убедиться, что это действительно живые люди. А Иван, то ли стремясь ещё больше поразить их, то ли желая просто-напросто прихвастнуть, присказывает через толмачей, что у него ледяной купелью не только простые балуются, но и знатные — такие, как большой воевода Шуйский, воевода Щенятев да и другие воеводы и головы полковые.

…Вскоре, однако, поутих и детинец: поразъехались иноземные посланники, а новых уже неоткуда было ждать, и унял царь свои торжества. Не служили больше пышных служб в Софии — царь молился в своей молельне, устроенной для него в покоях градницы, и всё свободное время проводил в разъездах по городу, дотошно осматривая его стены, стрельницы, рвы, защитные валы вокруг острога и даже подъёмные устройства на водовзводной башне.

Закипела работа на посадском пожарище; на перевяслах и башнях острога засуетились плотники, подсобники, устраивая на стенах и верхушках стрельниц журавли-подъёмники; зачастил топоровый перестук, забрякали в притинах кузнецы, принявшиеся за ковку скоб, клиньев, гвоздей, стяжек, обручей и прочей железной снасти, необходимой в стенном деле.

Закончился февраль. Из-за Двины задули густые оттепельные ветры и нанесли тепло. Пообтаяли бугристые берега на Двине и на Полете, белые поля вокруг Полоцка понаморщились бурыми волнами, запахли молозивом боры…

Оттепель заторопила Ивана, и во второй день марта он выехал из Полоцка. В Полоцке оставались воеводы Шуйский и Серебряный. Им было наказано спешно, не мешкая, укреплять город, чтобы сидеть в нём было безопасно, — для того, где будет нужно, рвы старые вычистить и новые покопать, чтоб были рвы глубокие и крутые, и в остроге, которое место выгорело или разрушено, заделать накрепко в три или четыре стены. Литовских людей — приезжих и тутошних панов, землян и чёрных людей — ни под каким видом в город [120] не пускать, а ежели в какой-нибудь день торжественный или в праздник великий попросятся в Софийский собор, то пустить их в город понемногу, учинивши в сей час береженье великое, прибавя во все места надзирателей; и ни под каким видом, без воеводского ведома и без приставов, ни один человек, ни шляхтич, ни посадский, в город не входил бы — в городе должны быть одни попы у церквей, со своими семьями, а лишние люди у попов не жили бы.