Что скажет он Топоркову, что спросит у него — Иван не знал, да и не думал об этом… Он мчался в Песношскую обитель, одержимый гневной страстью отверженного, стремящегося сыскать в чуждом, восставшем против него мире хотя бы одну-единственную душу, способную понять его и не отвергнуть, не осудить. Увидеть, убедиться, что эта душа существует, — и больше ничего не хотел он. Лёжа в санях под тяжёлыми шубами, по-покойничьи сложив на груди руки, он неотрывно смотрел в чёрный провал ночи, разверзший небо до самых звёзд, и весь мир ему казался сейчас таким же чёрным и пустым, как эта зияющая над ним бездна.

Одиночество — одиночество его духа, сомнения и страх — страх перед чем-то большим, чем его совесть, — и это заставляло его мчаться сквозь ночь, чёрную, как мир, который он ненавидел и который ненавидел его. Духовное одиночество, сомнения и страх никогда не покидали его, они были в нём постоянно, он сжился с ними, свыкся, смирился, научившись отваживать душу от разума. Отверженность же и ненависть к себе он чувствовал с особой обострённостью, и эта обострённость временами накатывалась на него, как половодье, как лавина. Душа его тогда была не в силах справиться со страшным буйством чувств и удержать их в себе — и они прорывались к его разуму, и тогда всё начинало казаться ещё более зловещим, ещё более опасным, страшным, неотразимым…

…А ночь пылала чёрным заревом, взойдя над землёй как зло. Кони дробили копытами прочную тишину, неслись и неслись сквозь мрак, измученно и жалобно всхрапывая, будто зовя на помощь. Вокруг — отчуждённая затаённость холодной степи, иззелена-серая гладь снега, приглаженная тяжёлым утюгом оттепели, и угрюмый, безжалостный покой, в котором невозможно успокоиться. И беспросветность… И тревожность пустоты, разметнувшейся на десятки вёрст, — глухой, неотзывчивой пустоты, в которой не докричаться помощи и не дождаться проблеска света… И тоска, и отчаянье, и безысходность, наполняющие эту чёрную пустоту, из которой они переходят в душу, в мысли…

Острая тяжесть, как лезвие ножа, вонзившись в душу Ивана, проникала всё глубже и глубже — туда, где билась его жизнь, где он хранил самое заветное и самое беззащитное, и, чувствуя, что жестокая боль вот-вот поразит всё это, он крикнул в отчаянье, как будто позвал на помощь:

— Васька!.. Гони!

Васька, сидевший у него в ногах, повернулся, вгляделся в его затенённое козырем лицо, успокаивающе сказал:

— Не тревожься, государь, поспеем! Кони добрые!

Васька помолчал, хлестанул коренного, гикнул, опять поворотился к Ивану, жалостливо сказал:

— Смур ты, государь… Исскорбелся, вжуть исскорбелся! Тяжко глядеть на скорбь твою. — Васька вздохнул, подождал — скажет ему Иван что-нибудь или нет… Иван молчал. Васька снова вздохнул, ещё тяжелей и протяжней, услужливо предложил: — Запою я тебе, коль желаешь?

Иван не ответил. Васька, чуть помедлив, принялся вполголоса тянуть:

Конский топот и храп забивали Ваську. Васька глотнул побольше воздуха и, задрав вверх голову, почти закричал:

— Замолчи, не подзывай волков, — снисходительно сказал Иван.

— Верно, — с радостью согласился Васька. — Вестимо, не Ивашка Нос [163] . Ну да воротимся в Москву, споёт тебе ужо Ивашка!

Васька смолк, решил не испытывать Иванова терпения. С недавнего времени не стало его у Ивана вовсе… Захваченный злобой, стал он недоступен, опасен, как слепой, в руках у которого занесённый меч. Даже во хмелю его не оставляла угрюмость и злоба, а если и бывал он весел во хмелю, то и тогда злоба его стояла рядом с ним неотступной, трезвой наперсницей. Васька стал бояться Ивана, и, если даже пускался в какие-нибудь потешные затеи или начинал услужливую, весёлую болтовню, в душе его всё равно лежал холодный комок страха, и он всё время ждал: вот что-то не понравится ему и разозлит, взбесит, а что Иван мог сделать в бешенстве — Васька знал. Сам видел, как разнесло на куски в Невеле Шаховского, а намедни видел в Старице, как разделался он с городовыми старостами, дерзнувшими пожаловаться на его охоронников.

Старосты ждали его на старицком подворье, у нижних ступеней Красного крыльца, — бородатые, степенные мужики со списком в руках, из которого собирались вычитать ему все негораздые дела, учинённые его охоронниками. Список был велик, и лица старост решительны. Им и в голову не приходило, что намерились они искать управы на него самого же…

Они ждали несколько часов — терпеливые, настойчивые, верящие, что правда сойдёт к ним по ступеням Красного крыльца в образе царя и пристанет только поклониться, как она тут же восторжествует.