— Псятинки — на закуску!

— Секани-ка ляжечку!.. С шёрсткой!

— Рышка!.. Боров пузастый! Пуп распупится!

— Хрен вам в нюх! — хрипит Рышка.

Остальные мясники побрали дреколье, тыкают им, махают, а один по-иному смекнул — водой из отстойной ямы. Бухнул в неё пешней, пробил лёд и поливает по головам.

От такого купания толпа подала назад. Рышке стало полегче.

— Гё, лупандеры! Токо бы и пялили зеньки! — орёт он.

— А чего нам — поглядим!

— Ловчено с вами сыграли!

— Не ловчей, чем с вами! — огрызается Рышка.

— Сорок дён смехоты!

— Слышь, Рышка?.. Кабыть тебе ишо на пуп соли сыпнули!

Рышка злится, сопит. Которые с ним лицом к лицу, те молчат, не растравляют его — боятся. Знают: разойдётся Рышка, всем мало места будет. Не раз видывали, как Рышка быка за хвост на землю валит. Но те, что подальше от его кулаков, подзуживают:

— Небось и на постели тебе кобеля сунули?

— Слышь, Рышка?.. А, Рышка?!

— Ну, чаво? — нехотя отвечает Рышка, ожидая подвоха.

— А никак ведьма вам кобелей нацепляла?

— Эге ж, ведьма… Така, как ты!

— Да у мене и хвоста-то нет!

— Спереди у тебя хвост!

Толпа гогочет, колышется, сзади уже не напирают, но народу прибывает и прибывает.

— Ужо не спущу я ноне плотницким, — грозится Рышка. — Будут они у мене тёсаны!.. Эй, слышьте, плотницкие?! Есть вы тута?! Задира ваша вам даром не сыдет!

— Не сыдет! — подгукнули Рышке и другие мясники.

Мясницких на Москве боялись все. Занятие у них было такое, что без силы и ловкости не управиться, — вот и подбирались там мужички дебелые и ядрёные. Задираться с ними — себя не жалеть! Даже кузнецы, тоже не без силы, и те не решались ввязываться в драки с мясницкими. Если выходили на кулачный бой мясницкие, всё отступали. Двумя, а то и тремя улицами ходили на них — и всё равно не одолевали. Однажды на потеху царю сошлись они с кадашевскими да бронницкими слободчанами, полдня бились, истерзали слободчан, избили их в кровь, изломали им кости, но и сами три дня крамарен не отмыкали и торга не вели. Рышкин отец помер от того боя: стар был, не выдюжил. А слободчане целую неделю таскали на погост покойников. Царь от такой потехи в гнев пришёл и запретил с той поры кулачные бои.

Истосковались московиты по кулачной потехе. Покуда царь был в Москве — терпели, не хотели плетей получать. А как ушёл он в поход — почуяли свободу, и загулял в них задор. На третий день по отъезду царя дворовые чеканщики споили пушкарей, стоявших на Варварской стрельнице Китай-города, и выпалили из пушки тухлыми яйцами по Варварке. Окольничий Темкин, оставленный в Москве с сотней черкесов для держания порядка, тех пушкарей поставил на правёж да жалованье им усёк на два алтына, а чеканщики ходили по торгу и бахвалились, что выпалят ещё и по Ильинке — с Ильинской стрельницы. Пушкари этой стрельницы не подпускали теперь к себе никого: боялись, чтоб и им не угодить под плети.

По субботе завелись меж собой на торгу гончарники: перебили все свои горшки, кувшины, миски… Пять возов черепков вывезли с гончарных рядов. Весь месячный наработок перетрощили в запале. А в воскресенье, перемирившись в кабаке, потащили на кулачки бондарей — за то, что будто те осенью торговали гнилыми кадками. Сошлись опять прямо на торгу, у собора, уж и кожухи поскидали, да попы развели, не дали возле храма Божьего буйству грешному разразиться. Пошли они на Москву-реку, да, покуда шли, позабыли, из-за чего сыр-бор загрелся. Повернули опять в кабак.

Окольничий Темкин ездил по торгу с черкесами и подсмеивался и над бондарями, и над гончарниками: хотелось ему стравить их, чтоб потешиться в царское отсутствие кулачным боем. Не стравил — вернулся в Кремль злой. Два дня не появлялся на торгу.

Нынче, только выехал из Никольских ворот, увидел толпу в мясных рядах и помчался с черкесами во весь опор.

Сидящие на крышах увидели скачущих черкесов, закричали, замахали руками… Да куда тут бежать!

Черкесы вломились в толпу, подняли коней на дыбы: засвистели нагайки, завопили люди, захрапели испуганные лошади…

Темкин орудовал саблей — хлестал плашмя по головам, по спинам… Какой-то мужичина подвернулся под лезвие — полоснулась сермяжная ферязина до самого тела, мужик выгнулся, взвыл, глянул волчьим взглядом на окольничего и пустил в него какое-то бранное проклятие. Темкин не расслышал, но погрозил мужику саблей. Мужик, скорчась, исчез за спинами.

Вскоре ни одного человека не осталось в мясных рядах. Даже сбитые и подавленные старались поскорей заползти за какой-нибудь ларь… И в соседних рядах не осталось ни души — разбежались со страху. Только на крышах ещё сидели людишки, боясь спускаться, чтоб не попасть черкесам под руку.

Попрятались и мясники. Один Рышка Козырь стоял с поломанным стропилом в руках среди перевёрнутых ларей, развороченных настилов и навесов. Валялись шапки, рукавицы, сумки, корзины, какие-то крюки, топоры, хомуты…

Рышка прихохатывал от удовольствия, гордо выпячивая своё большущее пузо. Темкин грозно надвинулся на него конём.

— Эй, обрин! Пошто учинил бучу?

— Бучу не учиняют, болярин, буча сама учиняется.

Темкину, видно, понравилось, что Рышка назвал его боярином: он усмехнулся, с любопытством спросил: