— А ещё чего скажешь?

— А боль ничаво. Зря-то баить не свыклай.

— Ан врёшь! Пасть-то широка, и зуб редок.

— Пасть, чтоб попасть, болярин! А зуб редок — так, бают, кобыла лягнула.

— Ну а псов пошто на крюки поцеплял? Блаженным на диво иль кому во вред?

— Через псов, болярин, у нас с плотницкими крутая выйдет! То они нам кобелей нацепляли. Эй, братя! — крикнул он попрятавшимся мясникам. — Выходь ужо!..

Мясники по одному стали вылазить из своих схованок. Но к Рышке не приближались, стояли поодаль — боялись Темкина.

— Мясницкие! — угрозливо крикнул Темкин. — В приказ похотели?!

— Не по нашему злу, болярин, — загалдели мясники. — Кабы нас не замали… Плотницкие — анафемы!

— Уж и вы не ангелы!

— До шкоды мы не падки, болярин, — твёрдо сказал Рышка. — Ежели где и што… так не по-зряшному. За честь свою стоим.

— Честь ваша — лузга гречишная!

— У кого што, болярин, — спокойно, с достоинством проговорил Рышка. — И мурав за честь свою стоит. Ужо мы сыщем с них, с плотницких, — сказал и покачал в руке стропило.

— Но-но! — пригрозил Темкин, хотя и знал, что никакие угрозы не подействуют на мясницких и они сделают так, как надумали. — Дьяки сыщут…

— То нам не вправ, балярин. Дьяки — пером, а мы — гужом.

— Но-но! — ещё строже осёк Рышку Темкин. — Гляди ты мне!

— Так бается, болярин, — невозмутимо ответил Рышка.

— Бедовый, гляжу, ты! — подивился Темкин, но больше нападать на Рышку не стал. Стеганул своего каракового и поскакал вдоль торга.

Черкесы с гиком пустились за ним.

У Покровского раската [23] , в кабаке, который на Москве зовут «Под пушками», людно с самого раннего утра. Подьячие, писцы, дрягили с Мытного двора, пекари, привёзшие чуть свет на торг свои хлебы, стрельцы, ярыжки толкутся у раската неотступно.

Вдовая кабатчица Фетинья держит кабак в порядке, в прибыли. Хоть и не больно просторно у неё, зато тепло и чисто. Столы и лавки всегда скребаны, полы и стены мыты с полынью, чтоб клопы и блохи не плодились, на стенах фряжские листы [24] с разными диковинными птицами и зверями. Сама Фетинья всегда нарядная, в дорогом кокошнике с бисерным окладом, ласковая, уступчивая — может и в долг налить.

Фетинья ещё молода, по-вдовьи томна, соблазнительна и красоты поразительной. Мужики вокруг неё — как мартовские коты!

— Фетинья, поди, три года немужня… — заводят они с ней хитрый разговор.

— И чиво?..

— Ды как — чиво? Телка и та хвост дерёт!

— Телку быки замают.

— Тебя нежели — телки?..

— Буде, и телки! — Фетинья засмеется, закраснеется, но глаз не потупит, обожжёт приставоху горячим взглядом, так что у того горло судорогой перехватит.

Нынче у Фетиньи Сава [25] плотник с артелью гуляет. Фетинья свежего мёду достала из погребца-медуши, уважила Саве.

Буен Сава в гульбе — первый на Москве задира и зачинщик всех дурачеств, но и плотник искусный. На весь край знаменит. С Постником Бармой собор Покрова на рву ставил да и царский дворец в Александровой слободе рубил, за что ему царь пятьдесят рублей пожаловал сверх корма и приговорного жалованья.

Сава невелик, костляв, замухрыст… Голос у него сипл — от верховых ветров, продувших его насквозь на куполах соборов и церквей, глаза ленивы, но веселы. Сава безбород, голова курчава и рыжа, как пожухлая осенняя трава.

— Песню бы загуляли, братя, — сипит Сава, прикладываясь к берёзовому корцу, куда Фетинья услужливо плеснула медовухи. — Нутру измоторошно!

Из угла один из артельщиков тонким бабьим голосом затягивает:

Голос его дрожит, слабеет, вот-вот обсечётся, но тут дружно, с тяжёлым выдохом вступают остальные артельщики:

Вышедший по нужде на улицу пьяный артельщик стоит под стенкой, упёршись в неё лбом, и плачет.

Из кабака доносится угрюмое:

Рядом с кабаком на двух колках, врытых в землю, стоит большая чёрная доска под двускатным навесом, исписанная густыми белилами. Возле доски другой пьяный артельщик держит за бороду щупленького подьячего, сует ему под нос копейную деньгу и настырно требует: