«Не занимать ему у вас ума, не занимать!» — думал Челяднин с невольным злорадством, сам не зная и не понимая, откуда в нём это злорадство. Много обиды на царя таилось в его душе, но всегда, как бы жестоко и несправедливо ни обходился с ним Иван, всегда он чувствовал, как сквозь все его злобствования и обиды пробивается невольная, смущающая его гордость за царя. Не хотел он её, стыдился и никогда никому не признался бы в этом своём чувстве к царю, но задавить его в себе не мог. Оно жило в нём, мучило, как какой-то тайный грех или наваждение, подтачивало в нём его собственную гордость и волю. И сейчас опять выползло из какого-то укромного уголка…

Чем больше думал Челяднин об Иване, тем сильней раздражался против бояр. Хотя и мало он знал, живя в отдалении, про всякие их хитрости и претыкания, но и то, что знал, что доходило до него, убеждало его в их неумности, наивности, а главное, в бесполезности всего того, что затеяли они в надежде осмирить царя. «С мальчонкой не совладали, чего уж теперь пыжиться? Теперь его не обручить! Теперь и у него сила есть… И хитрости — куда вам всем! Поди, уж пошло по Руси, что царь, как старец, в келейке живёт… И христолюбив, и праведен! Народ такого царя любит! А вы, бояре?! Вы толстосумы, праздни и обжоры! Лишь укажи он на вас сему народу — что от вас останется?»

Вспомнился ему Курбский. Прибыв в Дерпт, князь Андрей рассказывал ему:

— Вся Русь на царя молится! Весь чёрный люд на него как на радельца своего глядит. На заступника! От нас, бояр! Говорил он с ними однажды в Москве, на торгу, с Лобного места… Двенадцать уж лет прошло, а помнят! Мальцам вместо сказок рассказывают, как выходил к ним царь-батюшка на говурю! По всем весям шепчутся… Часа ждут, когда он силы наберёт и их от бояр оборонит!

Дивно было Курбскому. Впервые он ехал по Руси через ямы [46] и впервые услышал это… Он же, Челяднин, за десять лет беспрестанных переездов понаслышался такого, что завязывай глаза и беги на край света! Рассказал бы он боярам, что каждый мужик на Руси на них нож наточил, — так не поверят, смеяться учнут. Неколебима в них вера в смиренность русского мужика. Видят они его преклонённого, с покорной головой и не ведают, что он злобу свою от них прячет, а не почтение блюдёт.

«Э-хе-хе, боярушки, — уныло думает Челяднин. — Вам бы бороды остричь — полегче б головами стало вертеть… Повертелись бы вы, поозирались, буде, и узрели бы, какое на вас надвигается?! Держали вы Русь под собой, как лёд реку, а половодье-то всякий лёд крушит! Мужик, буде, и не напустит на вас ножа, ежели царь не натравит, а уж поместные [47] праздник свой справят за вашим столом. Ибо где им взять свою долю, как не у вас вырвать? И он отдаст им вашу долю! И они станут ему служить за неё так, как никогда не служили вам ваши холопы!»

Выболелся он уже весь от этих мыслей: не в первый раз приходят они к нему. И ничего на душе, кроме уныния. Посмеётся лишь над собой, что и сам ведь — боярин, такой же, как все, и, не выдвори его царь из Москвы, не потаскайся он по Руси, не посмотри, не послушай, ничего бы он этого не знал, и не было бы в нём этих мыслей… Может, и лучше было бы?!

…Улочка, по которой с трудом протискивались сани Челяднина, наконец выбилась к площади. Площадь была грязная, изнавоженная, истыканная коновязями, возле коновязей кучи соломы, чёрные вытаины от костров… Поодаль, на взгорке, — купольная часовенка, возле неё чёрными рядами, как гробы, — пушки. Пушек много: впереди, в двух рядах, — большие стенобитные да шесть рядов малых. Среди больших стенобитных знаменитые ещё по Казанскому походу — «Медведь», «Единорог» и «Орел». При осаде Казани эти три пушки за один день боя снесли до основания сто саженей городской стены. Тут же и огромная «Кашпирова пушка», способная стрелять ядрами в двадцать пудов весом. Отлил её лет десять назад на московском Пушечном дворе взятый на службу Иваном немецкий мастер Кашпир Ганусов. Рядом с «Кашпировой пушкой» другая, немного поменьше — «Павлин». Её отлил вслед за Кашпиром Ганусовым русский мастер Степан Петров. У «Павлина» ядра — в пятнадцать пудов.

После отливки оба эти орудия были установлены на торговой площади, на двух главных городских раскатах: «Павлин» — на Покровском, близ собора, «Кашпирова пушка» — на Никольском. С тех пор их ни разу не снимали с раскатов, но теперь пришёл и их черёд.

Челяднин не смог пересчитать пушки — на глаз только прикинул, подумал: «Велик наряд! До сотни, поди… Не иначе как на Полоцк нацелился. Умён, умён… Возьмёт Полоцк — до самой Вильны путь открыт. Всполошатся паны-рада! Мира запросят! Даст он им мир, а своим на хвост наступит… Да так, что и не шевельнутся».

Да площади вертелось с десяток всадников. Лошади под ними были горячи, всадники с трудом сдерживали их.

— Татаровя, — склонившись с седла, сказал Челяднину Оболенский. — Тот, в лисьем башлыке, — царь Касаевич, казанин… А на соловых — царевичи… Бек Булат, Кайбула и Ибак. Царя стерегут. Тенью при нём…

— Пошто ж так? — удивился Челяднин.

— Поди пойми — пошто? — ещё ниже склонившись, тихо сказал Оболенский. — От нас щитится!

— От страху?..

— От презренья! А более всего… — Оболенский совсем сполз с седла, приткнулся чуть ли не к самому лицу Челяднина: — Я ин гадаю — злохитрствует. Чтоб повинить нас, будто и жил с нами с опаской. Да и воинникам, и чёрному люду посошному показать: вот, деи, каки у меня бояре — страшусь перед ними за живот свой.

— Пустое, князь, — усмехнулся Челяднин. — Честью одаривает татар царь. Они честь любят не меньше нашего.

— Велика ли честь?.. Сворней по каждому следу! В Разрядную же избу один Касаевич вхож. А царевичам — не велено.

— По их же обычаям и не велено. У них при царе даже мурзы и бей в пороге сидят.

— Ужли и нам при нашем царе в пороге сидеть? Не то ли тщишься сказать, боярин?

— Тебе бы, княжич, вовсе не думать о таковом, — сказал спокойно Челяднин и дружелюбно посмотрел на Оболенского. — Службы ищи, дела высокого!