Шрифт:
Сзади торжествующе топал Оболенский. Серебряный приостановился, обернулся к нему, глухо сказал:
— Останься, княжич… Царь подъезжать станет — известишь.
В тёмных сенях Челяднин споткнулся о порожец, чуть не упал, досадливо сказал Серебряному:
— Как тут царь ходит?!
— Ему мы светим, — ответил Серебряный и, отстранив Челяднина, стал искать на двери скобу.
Тяжёлая, разбухшая дверь, обитая рогожей, натужно чвакнула, отворяясь. Густая, пахнущая потом, воском, дублёной кожей и берёзовыми дровами теплота дохнула на Челяднина из широкого дверного проёма.
Челяднин переступил высокий порог, поклонился:
— Мир вам и лад, бояре и воеводы! Коли ждали меня — благодарствую!.. Коли нет — милуйте за незванность!
Наперёд выступил Пронский.
— Поклон тебе от всех нас, боярин! — сказал он важно и так же важно поклонился. — Князь Володимер також кланяется тебе и зовёт нынче к столу своему — на первое место.
— От чести и цари не отказываются, — сказал спокойно Челяднин, в полупоклоне приложа к груди руку. — Пётр-князь оповестил меня про сие и кафтан повелел переодеть. Негоже, поди, в стеганине на первом месте сидеть?!
— Честь не по одёжке идёт! — с надменным ехидством выговорил Пронский и выпятил от самодовольства губы.
Челяднин сообразил, в кого он метил… Все воеводы были принаряжены, и сам Пронский был в дорогом кафтане, но нарочитой, бросающейся в глаза пышностью никто не выделялся. Лишь на Алексее Басманове поверх светлого суконного кафтана, который очень молодил его и красил, был надет богатый бархатный охабень с высоким стоячим воротом, сшитым голубым шёлком и тонкой серебряной вителью [50] . Этот-то охабень Басманова, видать, сильней всего и раздразнивал Пронского, да и не одного его… Челяднин увидел, как довольно осклабились от слов Пронского и Щенятев, и Шуйский…
50
Витель — витая нить из золота либо серебра.
«Э, воевода, да ты тут воробчиком на сорочьей свадьбе!» — подумал про Басманова Челяднин и сам поначалу не заметил, что подумал без неприязни, а, скорее, с сочувствием.
Басманов, казалось, не замечал ни насмешек, ни косых взглядов — сидел невозмутимый и даже менее обычного насупленный; глаза его вцепились в Челяднина, но в них не было ни настороженности, ни пристальности — только любопытство.
Челяднин оглядел избу. Слева, меж двух пристенков, стояла большая печь, украшенная изразцами с изображением всадников и пушкарей, палящих из пушек, под печью куча дров, лохань с талым снегом, подставленная под поддувало. Оттуда то и дело выкатывались раскалённые угли и падали в лохань, выжигая в густой снежной жиже чёрные лунки. У печи рынды ладили масляный фонарь, готовясь встречать в тёмных сенях царя.
За печью всё место — саженей пять вдоль да столько же поперёк — занимала горница с двумя окошками по одной стене и тремя — по другой. Окошки были маленькие, затянутые провощённым бычьим пузырём, света пропускали мало — по стенам, в светцах [51] , горели лучины.
В горнице было тепло, но все тулились к печке, только Басманов сидел отдельно, да Горенский за самым столом рассматривал трёхаршинный Большой чертёж [52] , составленный в Разрядном приказе по повелению царя ещё к первому походу в Ливонию.
51
Светцы — зажимы, держатели для лучин.
52
Большой чертёж — карта русских и иноземных, в основном западных, земель.
Челяднин мало знал Горенского: в его время тот не был даже окольничим и ни к каким думным делам не был причастен. Да и помимо Горенского в избе сидело несколько воевод, которых Челяднин вовсе не знал либо знал только понаслышке. Все они выдвинулись и посели на боярских и воеводских местах уже после того, как он был отставлен царём от управления думой и выпровожен из Москвы. Всем им немного было дела до него — ни радость, ни огорчения его приезд им не принёс, — лишь любопытство светилось в их глазах. Хотелось поглядеть на знаменитого опальника, про которого всяк, знавший его, неизменно говорил что-нибудь необыкновенное, и всегда шепотком, с оглядкой, с утайкой и таким видом, будто больше оберегал его, чем себя.
Пронский, заметив, что Челяднин перестал слушать его, с обидой отступил от него и нарочно громко, чтоб показать ему свою обиду, сказал:
— Тут все други твои и приятели, боярин! А кто честью не дарён знать тебя, тех я тебе назову. Воевода Морозов!..
— Не трудись про меня говорить, князь Пронский, — смущённо вымолвил Морозов и поднялся с лавки. — Ведом я боярину… Год целый под ним в Смоленске был… Вторым воеводой. Здравия тебе, Иван Петрович! — поклонился Морозов. — С доброй дорогой и с честью тебя!
— Здравствуй, воевода, — ответил Челяднин. — Спасибо за доброе слово… Токмо дорога не добра, а честь не велика!
Серебряный, всё это время стоявший позади Челяднина, негодующе хмыкнул. Откинув за спину полы шубы, он прошёлся по горнице, приковав к себе взгляды, и стал у окна, принявшись внимательно смотреть в него, будто и вправду мог что-то увидеть сквозь его мутную, слегка прозрачную паволочень.
— Смоленские полки привёл на подмогу, воевода? — спросил у Морозова Челяднин. — А на кого же Смоленск оставил?