Шрифт:
На белой бескрайней глади чёрная лента войска казалась громадной трещиной в земле, пронизавшей её до самой глубины. Трещина ползла, извивалась, чёрные края разлома стремительно смыкались следом за ней, словно хотели защемить её, а она всё ускользала и ускользала от них, настырно раздвигая землю на своём пути. Вот уже разверзлись и низина, и косогор: в низине трещина вдруг расширилась, раздалась на стороны, а на косогоре сузилась и замерла, словно наткнулась на какое-то препятствие. Войско остановилось.
На косогор медленно вползли сани, запряжённые парой бусых жеребцов. Из саней выкарабкался Левкий, подковылял к Ивану, тревожно спросил:
— Неже ворога усреще? [67]
— Тебя годели, святой отец… Чтоб ты помочился!
— Не грех, коли нутро взывает, — одобрительно сказал Левкий, — да я уже…
— Тогда отступи с глаз!
— А что тщишься узреть за мной?
— Отступи, говорю!
— Татары ж-но пуще застят!
— Поп! — Иван дёрнул бровью — из одного его глаза в другой переметнулся стремительный огонь. Левкий немедля ковыльнул за Иванову спину. Постоял, тараща глаза из-за его плеча на дорогу, тихо, словно самому себе, сказал:
67
Усреще — встретили.
— Взбирался горе и напьщевал [68] , что, коль литвин позасел? Да с пищалями?!
— Пошто ж взбирался? — с издёвкой бросил через плечо Иван.
— Тя выручать, государь, — легонько вздохнул Левкий.
Плечи Ивана затряслись — мелко-мелко, как от озноба, и что-то забухало в нём внутри. Он задрал голову и захрипел, душимый хохотом.
На косогор на взмыленном жеребце выскочил Токмаков. Иван не видел его — он выл и стонал, раздираемый хохотом, ноги его подкашивались, он качался, как пьяный, и казалось, вот-вот опрокинется на спину. Левкий даже руки растопырил, готовясь поддержать его.
68
Напьщевать — думать, предполагать.
Токмаков сполз с коня, приблизился к Ивану, осторожно позвал:
— Государь!..
Иван не слышал его и не видел: глаза его были сощурены и залиты слезами, щёки мокры… Он вздыхал и постанывал — совсем изнеможённый и обессиленный. За его спиной закатывал глаза и тихонько повизгивал Левкий.
— Поп!.. Люблю тебя! Дай поцелую!
Левкий подставил свой гладкий, как береста, лоб, Иван чмокнул его, утёр ладонью мокрые щёки, скосился на Токмакова:
— Кто торил здесь дорогу?
— На сих вёрстах, государь, Шаховский торил. От Невеля до того озерца, где привалом стояли, — его доля. Ладно проторил.
— Ладно? — искривил губы Иван. — Сей косогор в триста сажень — також ладно?
— Косогор — не ладно, государь…
— Ах, Шаховский! — скрипнул зубами Иван. — Ярославский последыш! Намеренно путь направил сюда… Дабы войску тягостей приумножить! Тяжёлый наряд и в десять пар не вытянуть. Самого впрягу, пса!
— И за ту деревеньку спалённую взыщи с него, — подтравил его Левкий. — Како таче смерды добро своё палят да из-под носа его бегут невесть камо?!
— Молчи, поп!
— Душа вопиет, государь!
— Свой наряд подымешь припряжкой, — сказал Иван Токмакову, — а придём в Невель, отправишься новый путь торить. В обход косогора.
2
За косогором, версты через две, у перелеска, завиднелось сельцо.
— Гляди, цесарь!.. И тут всё покинуто. — Федька указал на мёртвое, занесённое снегом село. — Однако не палёное! Буде, есть хоть единая душа? Послать разведать?
Иван не ответил, но Федька и не ждал его ответа.
— Васька! — крикнул он Грязному. — Направь татар! Пусть разведают! Сыщут кого, чтоб сюда тащили!
Татары врезались в снежную целину, понеслись в туче белой пыли. Сам Симеон поскакал с ними. Видать, занудился царёк от медленной езды или продрог, вот и пустился в скачку, чтоб разогреть кровь.
— Васька! — позвал из своих саней Левкий. — Откажи государю: на мысли вельми важной стою. Жажду передать ему…
Васька догнал царские сани, передал Ивану:
— Святой отец на мысли важной стоит. Жаждет поведать тебе.
— Пусть в гузно засунет её!
Васька вернулся к Левкию, сдерживая смех, передал слова царя.
— Господи! — перекрестился Левкий. — Прости его душу грешную. Еда леть [69] мысль в гузно засунуть? Како ж бо из главы её выймешь?!
Васька сверкнул глазами и поскакал к Ивану. Затейность эта пришлась ему по душе.
— Государь! — склонившись с седла, заглянул он под козырь Ивановых саней. — Святой отец удручается… Нельзя, речёт, в гузно мысль засунуть, бо из главы её не выймешь!
69
Еда леть — разве можно.