Иван поднялся на стременах, несколько минут внимательно смотрел на город. Над полоцким детинцем медленно поднималось знамя. Издали оно казалось маленьким лоскутком, взвитым в небо случайным порывом ветра, и вот-вот должно было быть унесено им, но лоскуток поднялся почти до середины неба и замер, словно приклеился к нему, как осенний измокший лист.

— Почнём, — сказал Иван, — но допрежь, по неизменному христианскому обычаю, пошлём им сказать, чтоб сдались подобру, на милость, без пролития крови и тяжкой порухи.

— Довойна знамя поднял над детинцем, — сказал Басманов. — Не примет он нашего слова.

— В том его воля. А я обычая не хочу порушить, — твёрдо сказал Иван. — Наряжайте гонца. Да быть ему почестней! Пусть видит Довойна, что шлем не простых, которых вызволять не станем, коль он не выпустит их от себя.

— Кого велишь: из детей боярских, из воевод? — спросил Басманов.

— Воеводу шлите, а с ним детей боярских.

— Тогда Пронского пошлём, — сказал Басманов.

— Пронского нельзя слать, — не очень твёрдо вступился за своего воеводу князь Владимир. — На нём вся моя дружина.

— А что, коли Оболенского послать?! — предложил Серебряный. — И в чести — князь, и воевода… Молод токмо, да не со своего ума говорить станет, государево слово повезёт.

— Шлите Оболенского, — согласился Иван. — Грамоту пусть о моих печатях везёт. Обетует всем живот без плена, воеводе и архиепископу отъезд свободный с майном и семьями, а наёмным, ежели они ляхи или иные чьи, — також свобода.

Серебряный и Морозов отправились снаряжать Оболенского к поездке в Полоцк, а Иван с оставшимися при нём воеводами объехал исполчившееся войско и спустился к Двине, чтобы посмотреть на островок, о котором говорил ему Морозов.

На Двине посошники рубили проруби. Басманов спешился, сошёл на лёд, заставил прорубщиков измерить его толщину, вернувшись к Ивану, сказал:

— Лед не больно тяжёл, но хорош — в две пяди… На Ловати в Луках был потоньше. Там лёгкий наряд без моста перетянули, а тут, мню, и тяжёлый перетянем.

— Не спустит Довойна знамя, нынче и перетянем, — сказал Иван. — Все дальнобойные за Двину поставим и нацелимся на посад. На островок стрельцов посадим с лёгким нарядом. Стена перед ним невысока — через неё палить будут. Ладное место, будто для нашего дела как раз и устроено. Сколь от него до острожной стены? — спросил он у воевод.

— Полсотни саженей, не более, — первым ответил Басманов. — Средним зарядом — в самый раз!

— Поболе! — уверенно сказал Шуйский. — От него до берега, поди, саженей пятьдесят прямиком да от берега до крайней прибрежной стрельницы — ещё, поди, пятьдесят!.. А стена от башни вон каким загибом идёт по-над берегом… Видать, затон обходит? Сто — полтораста саженей, не менее!

— И то ладно, — сказал Иван. — Нам, чтоб на сто саженей под стену подобраться, пять дней туры двигать надобно! А тут разом хоп — и под стеной! И посад как на ладони. А кто верней угадал, тому от меня нашеломник с рысиной пастью… Какой у Курбского был — помните?.. Покуда не утерял он его вместе с шеломом да чуть было и не с головой в здыбке с Рыжим Радзивиллом, под Невелем! Ловок тот, дьявол, — чуть помолчав, добавил Иван с искренней завистью. — Сам на здыбки ходит! Копьём, рекут, управляется, как баба ухватом! Я б супротив него устоял, как мните? — вдруг спросил он и хитровато оглядел враз обникшие лица воевод. — Копьём я несилен, — как бы выручая их, признался Иван. — А вот с мечом устоял бы?

— Тебе и думать про таковое не в честь, государь, — сказал напыщенно князь Владимир, — а выходить на бой и того паче! Что супротив тебя Радзивилл? Хоть и первый пан в Литве, а всё ж — холоп Жигимонтов!

— Храбрый воин царю под стать! — усмехнулся с прежней хитроватостью Иван. — Ибо храбрость царственна, а трусость гаведна!

— Единой храбростью, государь, с сильного и шапки не струсишь, — заметил Шуйский.

Иван скосился на него, и хитроватая его усмешка как-то разом превратилась в издевательскую.

— Ан ты неслаб, Шуйский, почто же не выступил николиже проть Рыжего сам на сам? Все по шатрам отсиживался!

— Я по шатрам сидел не праздно, государь, — с достоинством ответил Шуйский. — Кто более меня добыл в Ливонии? Я низложил Дерпт, Торваст, Нехаус, Алусну… На поединке Рыжего одолеть — славность велика!.. А польза? Одолеть его как воеводу, с войском, — в том и честь, и польза. Станься мне сойтись с ним под Невелем — не спустил бы я ему… Уж то я знаю накрепко. А сам на сам — в том как удача! Что ль, отродясь копья к руке не меряли?

— Давно не слышал я от тебя за раз столико слов, воевода, — удивился Иван. — Да и слова какие! За каждое по гривне положить не жаль! Без смеха говорю… Боюсь токмо, как бы и ты, иным под стать, не стал вместо дела речи говорить. Витий около меня — хоть за колокольню вместо звонов вешай!

— Я — воевода, государь! — буркнул Шуйский.

— Все воеводы. Федька с Васькой лише у меня не воеводы. Да они и не говорливы. А воеводам толико дай язык подрать… А как в поход — взашей толкай! Будто на дело какое постылое! Мне, государю, всякий раз наряжайся с вами, назирай за вами, будто за детьми малыми… И вередливыми! Покуда сам не пошёл на Казань — не могли сладить с татаровей! В Ливонии — також! Поручил я вам дело позалетось — на Колывань идти… Ослушались! Под Пайдой протоптались, покуда ливонцы вам бока не памяли. А не ослушались бы иль нарядись я с вами — Колывань уж под нами была бы! А ныне она под свеями…