— Кого нам тогда надлежало слушать — тебя иль Адашева? — неожиданно сказал Бутурлин, и так смело и дерзко, что все обмерли. — Ты нам велел идти на Колывань, а Адашев направил под Пайду. Мы и поплелись туда, как овцы, и стояли там, прижав к задам хвосты…

— Почто ж стояли? — рыкнул Иван.

— Пото, что не знали, какового нам пастыря слушать. А будь на то твоя единая, твёрдая воля — добыли бы мы Колывань!

— Почто же прошлой весной… — шёпотом крикнул Иван, — вы воспротивились моей единой, твёрдой воле? Почто? Адашева уже не было! А поход на Ливонию вовсе не стался! Да оттого, что овцы стали волками. Волками! — сдерживая душивший его гнев, снова шёпотом крикнул он и, надрывно и жадно вздохнув, освободившимся голосом продолжал: — Адашев в свою сторону гнул, а вам то на руку было. Вы не хотели более воевать Ливонию. Что добыли — на том и посесть, удоволиться, угомониться… На что вам Ливония? На что вам море? Что вам — плавать по тому морю? Жиреть от него? Вы и Яузу в челне переплыть страшитесь! А жиреть вам — в Диком поле, где вы вотчины разметенете, деревень напашете… На той мысли вы и стоите! Да не больно ухищрённы вы! И государь под вами, слава Богу, ума на свою державу не ищет! И не ждёт вашего охочего изволения, а сует вас взашей на потребные дела и ещё жалует, коль вы их под палкой кое-как исполните!

— Вот ты как об нас? — угрюмо вымолвил Бутурлин.

— Вот так, — уже поспокойней сказал Иван. — Коль вы царю дерзости — он вам правду! А ежели правда душу ломит, в том не правда винна, воеводы. Службы вашей честной я не оставлял и не оставлю без пожалования, а нерадения и пакости — не прощу!

Иван тронул коня, выехал наперёд, стал внимательно осматривать подступы к полоцкому острогу со стороны Двины.

Всходило солнце. Оно уже отделилось от земли на целую пядь или на две пяди, и в этом узком просвете чётко проступил неровный, будто оплавленный, край земли, накалённый до темно-красного цвета.

Вспыхнули купола Софии, будто на них плеснули алое пламя; окрасился алым трепещущий над полоцким детинцем лоскут знамени, приколотый к небу тонкой иглой реи; сверкнула ледяной чешуёй Двина, заискрились, засияли белым глянцем снежные поля вокруг острога, и его чёрные стены стали ещё черней от этой яркой, напитанной солнечным светом белизны.

Через Двину, во вздыбах всколотого копытами льда, шалым намётом нёсся всадник. Первым заметил его Басманов.

— Никак гонец от Горенского, государь?!

Всадник, не придерживая коня, с ходу метнулся на снежную крутизну берега, выскочил наверх — шагах в двадцати от того места, где стоял Иван с воеводами, и, видать, в самое последнее мгновение узнав царя, на полном скаку соскользнул с седла в снег. Конь унёсся в поле, а всадник бегом, утеряв шапку и рукавицы, припустил к Ивану.

— Государь!.. Воевода Горенский… вели… сказа… — заглатывая вместе с воздухом слова, стал кричать он, ещё не добежав до Ивана, — войско литвино… приближ…о…сь и, не зади…ась… пошло… в отступ!

— А ну прочти «Богородицу»! — строго приказал Иван.

— Богородица… дева, радуйся, — испуганно забормотал гонец, — благодатная Мария, Господь с тобой… Благословенна ты в жёнах… и благословен плод чрева… твоего… яко Спаса родила… еси душ наших… Аминь!

— Теперь «Отче наш»!..

Вконец потерявшийся гонец, уставив на Ивана неподвижные глаза и стараясь не исковеркать ни единого слова, почти без запинки прочёл молитву.

— А теперь сказывай, что повелел тебе воевода?

— Воевода велел сказать тебе, государь, что войско литвинов приближилось, постояло малехо и, не задираясь, пошло в отступ.

— То гораздо! — довольно буркнул Иван.

— Воевода велел спросить тебя, государь: гнаться за литвинами иль пущай тикают?

— Что ль мы на охоту за зайцами пришли сюда? — сказал Иван, и голос его смягчился. — Что ответим Горенскому, воеводы?

— Ты уж ответил, государь, — сказал Басманов.

— А буде, шуганём литвина? — неожиданно загорелся князь Владимир. — Выдерем ему хвост!

— На что нам синица? — опять сказал Басманов. — Нам журавля добыть надобно.

— Верно, — согласился с ним Иван и кинул взгляд на вьющееся над Полоцком знамя. — Пусть на месте стоит воевода, — сказал он гонцу, — и дозорит литвина, чтоб не подкрался нежданно. Нам от Двины безопасно должно быть!

Вернувшись из объезда, Иван стал ждать возвращения Оболенского. Спешился, но в шатёр не пошёл, остался с воеводами. Молчал — нетерпеливый, обеспокоенный, страшный своим молчанием и нетерпением.

Из своего шатра, стоявшего рядом с царским, вызырнул Михайло Темрюк. Порыскал глазами, попригляделся к Ивану — спрятался: видать, почуял, каково там с ним воеводам, и решил отсидеться в шатре.

Федька с Васькой вовсе не показывались… Как утром обрядили Ивана в доспехи, проводили в объезд, так больше из шатра и ни шагу. Сидели, затаившись, и ждали… Федьке хоть и не по нутру была такая нудиловка в шатре, но терпел: понимал он, что всякий бесполезный, праздный человек, вертящийся в такое время на Ивановых глазах, непременно обозлит его.

Васька подглядывал из-за полога шатра, весело шептал Федьке:

— Жуть страшная! Воеводы — как при смерти! А князь Володимер вовсе помер… Уж и глаза закрыл! А Серебряный — точно шиш! Харя у него иудина… Об одной такой харе — в ополонку! А он его воеводою… Полк ему! Иди поглянь! Иди! — соблазнял Васька Басманова. — На Шуйского иди поглянь!..

— Отстрянь! — изнудно отговаривается Федька. — Хари их я ещё буду зреть… Я б их знаешь как?!

— Точно! — восторгается Васька. — Всех бы их за мошонку крюком да рыбам на корм! А батька твой тоже хват!