Крестьянская община, крестьянская артель - это не пчелиный улей, в котором каждая пчела, не считаясь с другой, трудолюбиво работает по мере своих сил на пользу общую. Э! если бы крестьяне из своей общины сделали пчелиный улей - разве они тогда ходили бы в лаптях?" (Хотя, как выяснилось, и в пчелином улье не все готовы трудиться в полную силу, там тоже есть лентяйки и тунеядцы. Да и лапоть для некоторых видов работ - обувь наиболее подходящая.)

Крестьяне жили общиной потому, что, во-первых, без этого временами (особенно в голодные годы) им было бы просто не выжить, во-вторых, помещику и правительству было выгоднее иметь дело с "миром" в целом, который в повинностях и уплате податей был связан круговой порукой. Крестьянин действительно за века жизни его предков в общине привык к ней и часто не представлял себе жизни вне её, но это не означает, что он не чувствовал её гнёта, не лелеял порой хотя бы мечту о вольной жизни по своему загаду. Поиск золотой середины между вольной волей для каждого и необходимостью ужиться вместе - вечная задача, в решении которой случались перехлёсты то в одну, то в другую сторону.

Но даже у того крестьянина, который жаждет вырваться из общины и зажить по-своему на собственном земельном участке, "всё-таки остаётся там, где-то в мозгу, тайничок (по этому тайничку легко узнать, что он русский человек), из которого нет-нет да и выскочит мужицкое понятие, что земля может быть только общинной собственностью. Что деревня, то есть всё общество, может купить землю в вечность, это понимает каждый мужик, и купленную деревней землю никто не может отдать другой деревне, но чтобы землю, купленную каким-нибудь Егорёнком, когда выйдет "Новое положение" насчёт земли, нельзя было отдать деревне, этого ни один мужик понять не может. Как бы мужик ни был нацивилизован, думаю, будь он даже богатейший железнодорожный рядчик, но до тех пор, пока он русский мужик - разумеется, и мужика можно так споить шампанским, что он получит немецкий облик и будет говорить немецкие речи, - у него останется в мозгу "тайничок". Нужно только уметь открыть этот тайничок".

Успехи хозяйствования Энгельгардта во много объясняются тем, что для него этот "тайничок" не был секретом. Пользу совместной работы и вред от разобщенности Энгельгардт показывает и на примерах крестьянских семей:

"Крестьянский двор зажиточен, пока семья велика и состоит из значительного числа рабочих, пока существует хотя какой-нибудь союз семейный, пока земля не разделена и работы производятся сообща. Обыкновенно союз этот держится только, пока жив старик, и распадается со смертью его. Чем суровее старик, чем деспотичнее, чем нравственно сильнее, чем большим уважением пользуется от мира, тем больше хозяйственного порядка во дворе, тем зажиточнее двор. Суровым деспотом-хозяином может быть только сильная натура, которая умеет держать бразды правления силою своего ума, а такой умственно сильный человек непременно вместе с тем есть и хороший хозяин, который может, как выражаются мужики, всё хорошо "загадать"; в хозяйстве же хороший "загад" - первое дело, потому что при хорошем загаде и работа идёт скорее, и результаты получаются хорошие". Там, где нет такого старика-хозяина, бабы "отлично умеют работать и действительно работают отлично, когда работают не на двор, а на себя, например, когда зимою мнут у меня лён и деньги получают в свою пользу. Хозяйство в этом дворе в полнейшем беспорядке; бабы хозяина и мужей не слушают, на работу выходят поздно, которая выйдет ранее, поджидает других, работают плохо, спустя рукава, гораздо хуже батрачек, каждая баба смотрит, чтобы не переработать, не сделать более, чем другая. Все внутренние, бабьи, хозяйственные работы производятся в раздел. Так, вместо того чтобы поставить одну из баб хозяйкой, которая готовила бы кушанье и пекла хлебы, все бабы бывают хозяйками по очереди и пекут хлебы понедельно - одну неделю одна, другую - другая. Все бабы ходят за водою и наблюдают, чтобы которой-нибудь не пришлось принести лишнее ведро воды, даже беременных и только что родивших, молодую, еще не вошедшую в силу девку, дочь старшего брата, заставляют приносить соответственное количество воды. Точно так же по очереди доят коров; каждая баба отдельно моет бельё своего мужа и детей; каждая своему мужу даёт отдельное полотенце вытереть руки перед обедом, каждая моет свою дольку стола, за которым обедают".

Естественно, что каждой бабе хочется быть большухой, и они подзуживают своих мужей на раздел. "Непременным результатом раздела должна быть бедность. Почти всё нажитое идёт при разделе на постройку новых изб, новых дворов, амбаров, овинов, пунь, на покупку новых корыт, горшков, чашек, "ложек" и "плошек". Разделились "богачи", и вот один "богачёв" двор обыкновенно превращается в три бедных двора. Пока в семье были три мужика, на зиму могли дома оставить одного для ухода за скотиной и пр., а двоих отправить на заработки в Москву. И дом сохранён, и скот, и денежки есть для уплаты податей и пр. А при разделе в каждом дворе мужик должен оставаться на зиму дома, на заработки нельзя отпустить никого, денег нет, приходится продавать хлеб, а самим голодать, появляются недоимки, необходимость закабалять себя летней работой на помещика или кулака, а значит, ещё большее запустение в хозяйстве. Говорят, что все разделы идут от баб. Поговорите с кем хотите. И поп вам скажет, что разделы - величайшее зло и идут от баб... И волостной, и писарь, и сотский - все начальники скажут, что разделы - зло... И мужик каждый говорит, что разделы - зло, погибель, что все разделы идут от баб..."

Кажется, порядки в русской деревне будто специально были призваны опровергнуть учение Карла Маркса. У того в основе всего лежит экономика, над которой возвышается определяемая экономическими отношениями надстройка. А у русских стремление "жить по своей воле" неизменно брало верх над соображениями экономики: "пусть будет и хуже, зато в своём углу". Вот такой он был, русский крестьянин: хотел жить по-своему, но понимал, что земля может быть только общинной собственностью.

Вот Энгельгардт и говорит: раз земля должна быть общей, то в идеале и хозяйствование на ней должно стать совместным:

"Всё дело в союзе. Вопрос об артельном хозяйстве я считаю важнейшим вопросом нашего хозяйства. Все наши агрономические рассуждения о фосфоритах, о многопольных системах, об альгаузских скотах и т. п. просто смешны по своей, так сказать, лёгкости.

У меня это не какое-нибудь теоретическое соображение. Занимаясь восемь лет хозяйством, страстно занимаясь им, достигнув в своём хозяйстве, могу сказать, блестящих результатов, убедившись, что земля наша еще очень богата (а когда я садился на хозяйство, то думал совсем противное), изучив помещичьи и крестьянские хозяйства, я пришел к убеждению, что у нас первый и самый важный вопрос есть вопрос об артельном хозяйстве. Каждый, кто любит Россию, для кого дорого её развитие, могущество, сила, должен работать в этом направлении. Это моё убеждение, здесь в деревне выросшее, окрепшее".

Значит, Энгельгардт и до переезда в Батищево, до того, как практически стал заниматься хозяйством, был убеждён в необходимости артельной жизни в деревне, которую, пребывая в Петербурге, представлял себе, по собственному признанию, книжно (так и хочется сказать "газетно"), и после восьми лет наблюдений над сельским трудом и бытом это убеждение лишь окрепло. Не было ли это отголоском влияния артельных экспериментов у героев "Что делать?" Чернышевского? Не подчинял ли Энгельгардт жизнь заранее выработанной схеме? Не отсюда и следующий его вывод уже мессианского характера?

"...Я, веря в русского человека, убеждён, что это так и будет, что мы, русские именно, совершим это великое деяние, введём новые способы хозяйничанья. В этом-то и заключается самобытность, оригинальность нашего хозяйства. Что мы можем сделать, идя по следам немцев? Разве не будем постоянно отставать? И, наконец, полнейшая неприменимость у нас немецкой агрономии разве не доказывает, что нам необходимо нечто самобытное?"

Нет, тут он был в ладу с течением реальной жизни.

Более того, в коллективизации села Энгельгардт видел всемирно-историческую миссию нашей страны: