Шрифт:
Расчувствовавшийся Гесс признается на суде, что, отправляя детей в газовые камеры, он вначале нервничал. Однако Эйхман, один из наиболее высокопоставленных чиновников, отвечавших за логистику, т. е. обеспечивавших бесперебойную поставку евреев для поголовного истребления, успокоил его следующими «здравыми» доводами:
«Где же логика – умерщвлять взрослых и оставлять в живых детей, будущих мстителей, тех, кто сможет возродить расу?»
Фани и Клара
В лагере систематически уничтожаются не только вновь поступающие дети, но и малютки «местного производства», которых угораздило – неизвестно за что и для чего – появится именно в эти минуты роковые в этом далеко не лучшем из миров.
До мая 1943 года все появившиеся на свет в концлагере Освенцим младенцы немедленно умерщвляются – их, в частности, топят в специальных бочонках («баррелях»). Этим занимается медперсонал – «акушерки» Клара и Фани – немки, отбывающие наказание в лагере за уголовные преступления.
Фани – акушерка по профессии. Оказалась в лагере за детоубийство. Клара переквалифицировалась в медработника из уличной девки, попросту – проститутки.
После каждых родов до слуха роженицы, вместо будоражащего крика пробудившегося к жизни младенца, доносится громкое бульканье утапливаемого не успевшего сделать первый глоток воздуха ангелочка. Затем следует всплеск выливаемой из бочонка воды. Бездыханное тело младенца выбрасывается на растерзание крысам.
Бывали и исключения – когда крысам не удавалось полакомиться очередной порцией свежей человечинки.
«В нашем бараке, прямо на земляном полу, родила женщина, к ней подошла немка, подцепила ребенка лопатой и живьем кинула в печку-буржуйку» – вспоминает бывшая узница Освенцима Лариса Симонова.
В мае 1943 года отношение к некоторым новорожденным меняется. Голубоглазых и светловолосых отбирают у матерей и отправляют в Германию для пополнения численности «арийской популяции». «Адаптация» младенцев арийскими усыновителями именуется «денационализацией».
На счету лагерных «акушерок» Фани и Клары свыше полутора тысяч утопленных новорожденных.
Известно, по крайней мере, об одном случае, когда мать предпочла ритуалу «крещения» новорожденного в бочонке с водой, процедуру «приобщения к богу» в газовой камере.
Свидетельствует польская акушерка, узница Освенцима Станислава Лещинская:
Заключенная беременная женщина доставлена в лагерь из Вильно. Только что завершились роды – в мир явился еще один малыш, возвестивший своим первым криком – «Вот и я!». После чего кто-то из охраны выкрикивает номер роженицы.
«Я поняла, что ее «приглашают» в крематорий. В ответ на мои увещевания – оставить ребенка, которого, возможно, удастся каким-то образом спасти, она завернула его в грязную бумагу и прижала к груди… Ее губы беззвучно шевелились – видимо, она пыталась спеть малышу песенку… Но у этой женщины не было сил… Она не могла издать ни звука. Только большие слезы текли из-под ее век, стекали по необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного…»
Мадонна с тесно прижатым к груди младенцем в колонне с другими жертвами под ударами плетей и угрожающие визги конвоиров отправляется в «гости» туда, где не бывает опозданий.
P. S. «Точно так же, как существует иерархия святости, в которой подвижник не равен мученику, мученик не равен святому, а святой не равен апостолу – точно так же существует иерархия зла. Данте написал поэму именно про то, что градация зла имеется – и по сложности она равна иерархии добра. Когда Данте с Вергилием спускаются по кругам Ада вниз, к ледяному болоту Коцита, они последовательно проходят ступени падения нравственности: есть очень много уровней зла. Убийца хуже, чем вор, но убийца детей хуже, чем просто убийца, а тот, кто убил много детей хуже, чем тот, кто убил одного ребенка» (Максим Кантор).
«Рожать детей – нелепо…»
Обожженный ужасами гитлеровских концлагерей лауреат Нобелевской премии по литературе Имре Кертес вопрошает:
Как можно жить после всего пережитого и смотреть людям в глаза, зная, на какую дьявольскую мерзость они способны? Как им верить? Как можно продолжать любить после этого ада, после дыма печей, после этого безумного торжества смерти?
Безответное вопрошание прорывается отчаянием и достигает кульминации в монологе – молитве о нерожденном ребенке, который автор вкладывает в уста героя своей повести «Кадиш».