Впрочем, у меня тоже готовилась к печати книжица рассказов. Она была чем-то вроде молока, которое выдавалось на производстве за вредность.

Как-то Лосев зашел ко мне без звонка.

— Вот, — положил он на стол толстую папку, — неизданный Куприн. Я собрал рассказы и очерки Куприна в то время, когда он издавал газету в армии Юденича.

— Боюсь, Куприн у законодателей нынешней литературной моды не в чести, — хмыкнул я. — Они его не любят точно так же, как и большевистские комиссары.

— В любом случае пусть будет у вас, — придвинул папку ко мне Лосев. — Я завтра ложусь в больницу.

Я открыл рот, чтобы спросить о болезни, и слова застряли в горле. Я снова увидел пустые глаза Виктора Ивановича.

«Плохо дело», — подумал я.

Лосев резко повернулся и вышел из кабинета.

Я подготовил заявку в Госкомиздат, но, как и следовало ожидать, она не была удовлетворена.

«Не пришло еще время Куприна, — подумал я. — Во-первых, сейчас у власти те же комиссары, что и в семнадцатом, а во-вторых, иной писатель стал властителем дум. Сорокины да Пелевины правят бал, еще дамочки-детективистки. Подлое время…»

Впрочем, время было не подлее предыдущего. И неизвестно, каким будет последующее.

Я убрал рукопись Куприна в дальний угол книжного шкафа.

2

После долгих мытарств вышла книга о Мытищах, и Поронин пригласил писателей отметить это событие у себя дома.

— Новую квартиру получил, — сказал он мне по телефону. — Совместим новоселье с презентацией.

— Хорошее дело, — сказал я. — Кого позовете?

— Прежде всего директора и вас, — стал перечислять Поронин, — Бочкарева, Просвирина, Птичкина, Викторова… Цвет русской литературы!

«Бочкарева жена вряд ли отпустит, — подумал я, — а остальные вполне могут приехать. Поронин хлебосольный хозяин».

Я вспомнил, как Поронин принимал меня в банке. Его назначили управляющим крупнейшего в Мытищах коммерческого банка, и Михаил Викторович решил показать, как живут нынешние банкиры.

Здание из современных темно-синих пластиковых панелей возвышалось в самом центре города. Охранник у шлагбаума покосился на обшарпанную издательскую «волгу», но все же пропустил нас на стоянку. Мы встали между «мерседесом» и «ауди».

«Как изменчив мир! — огляделся я по сторонам. — Еще вчера Поронин тоже на «Волге» ездил».

Я поднялся на лифте на предпоследний этаж. В просторной приемной никого, кроме секретарши, разговаривающей по телефону, не было.

— Чай? Кофе? — положила она трубку.

— Водку! — рявкнул Поронин, появившийся неизвестно откуда. — Проходите в кабинет.

Книжные шкафы в стене бесшумно разъехались, и я увидел второе помещение. Стол в нем был заставлен бутылками и закусками.

— Вот это я понимаю! — сказал я.

Михаил Викторович засиял, как начищенный медный чайник. Истинный артист, он любил внешние эффекты.

Мы сели за стол. Как ни странно, финская водка, налитая в изящные рюмки, пилась хуже, чем из граненых стопок в столовой какого-то ПТУ. К трем часам у учащихся в нем уже заканчивался обед, и мы устраивались в уголке за фикусами. Обычно там подавали борщ и котлеты, и лучше закуски в России нет. И не будет.

В банке мы закусывали канапе и роллами, а также суши.

«Нет, долго здесь Михаил Викторович не протянет, — подумал я. — Формат не тот».

И оказался прав. Через полтора месяца мы снова обедали в столовой.

Но тем не менее свою задачу в банке Михаил Викторович выполнил. Просто так квартиры в элитных домах у нас не дают. А дом был элитный. Об этом говорили пандусы для подъезда, охраняемая подземная парковка, кирпичные стены здания. Это вам не панели, пусть и темно-синие.

На скоростном лифте мы поднялись на девятый этаж.

— Вот здесь у меня гостиная, — суетился Поронин, — это кабинет, там спальня. Сантехника итальянская. В зимний сад не хотите? Потом покажу.

Стол был накрыт на кухне, что тоже говорило о многом. В маленькой кухне цвет русской литературы не посадишь.

— Сколько, говорите, у вас метров? — спросил Просвирин.

Он сел в кресло и далеко вытянул длинные ноги.

— Сто пять! — гордо сказал Поронин.

— Маловата квартирка, — хмыкнул Петр Кузьмич.

Я удивленно посмотрел на него. Остряки среди крупных людей попадались мне редко. А Просвирин был крупный во всех смыслах: рост два метра, вес далеко за сто. При такой комплекции не до шуточек.