Позиция Москвы упрочилась еще и тем, что избрание Ионы признали в польско-литовских землях. Король Казимир IV, сторонник Базельского собора, грамотой подтвердил за Ионой право на «столец митрополичь киевьскый и всея Руси, как первие было, по уставлению и по обычаю русскаго християньства» [363] .

По сравнению с прямым сопротивлением, которое сопровождало установление независимых патриархатов Болгарии и Сербии, действия Москвы в 1448 г. – получившей к тому же формальный предлог в непредвиденном событии унии – отмечены некоторым даже сожалением о старом добром времени, когда Константинопольская Церковь была на Руси непреложным авторитетом. Однако и национальные голоса стали звучать громче, хотя официальные круги не сразу признали их. Их можно проследить по двум группам источников.

1) Донесения русских духовных лиц, сопровождавших Исидора во Флоренцию, во всем следовавших за митрополитом на соборе и, как в случае епископа Суздальского Авраамия, официально подписавших акт. Совершенно как и греческие епископы и сановники, решившие по возвращении отречься от своей подписи, русские клирики тоже хотели дать благовидное оправдание своим колебаниям. Греки обычно – и неубедительно – ссылались на физическое и моральное давление, которому подвергали их латиняне. Русские – на равнодушие Исидора и «отступничество» греков. Один автор, риторически вопрошая императора Иоанна VIII Палеолога, восклицает:

А так как сами византийцы убедили русских, что константинопольский император – это император «всех христиан», что «невозможно для христиан иметь Церковь и не иметь царя», что при этом «христиане отвергают императоров-еретиков» [365] , то неминуемо возникала почва для идеи о translatio imperii [366] . Так как Василий II Московский держался правой веры, то он и становился «новым Константином», независимым правителем и «боговенчанным русским царем» [367] . В письме к князю Александру Киевскому митрополит Иона ставил в заслугу Василию II подражание «предкам» – св. императору Константину и св. князю Владимиру [368] .

2) Стремление определяться самостоятельно заметно усилилось после падения Константинополя (1453) и поставления особого митрополита Киевского во владениях польского короля Казимира (1458), который к тому времени полностью признал власть Рима. Посвящение нового митрополита – Григория Болгарина, бывшего диакона при Исидоре, – совершил униатский патриарх Константинопольский Григорий Мамма, вынужденный теперь жить в Риме. Эта акция была предпринята на основании декрета папы Каллиста III, которым Русь в церковном отношении делилась на «верхнюю», где правит «сын беззакония схизматик монах Иона», и «нижнюю», подвластную Польше и управляемую новым митрополитом Киевским Григорием [369] . Этот декрет показывает, как мало внимания обращал папа на постановления Флорентийского собора, который гарантировал «права и привилегии» восточных патриархов: Киевская митрополия делилась надвое папским декретом, а не решением патриарха (пусть и униатского), несмотря на то что посвящал Григория именно патриарх. В то время, однако, эффект, произведенный декретом, был невелик. В 1470 г. новый митрополит Григорий вышел из-под подчинения папе и признал власть православного патриарха в Константинополе, которым уже завладели турки. В Москве же писались грамоты, сурово предостерегавшие православных от «Григория, злейшего выученика Исидорова, который пришел в Литву из Рима» [370] . Между тем, хотя православие самого митрополита Киевского после 1470 г. под вопрос не ставилось, титул «Киевский» просто отделился постепенно от титула «митрополитов всея Руси», живших в Москве [371] , что подразумевало признание de facto отделившейся митрополии Киевской, подчиненной Константинополю.

При сыне Василия Темного Иване III Великое княжество Московское начало разрастаться в царство. Московские великие князья не отвергали идеи translatio imperii, но официальной ответственности за нее никогда не несли. Эту идею можно встретить в писаниях псковского старца Филофея, называвшего Москву не только «Третьим», но и «последним Римом», ибо близится Второе Пришествие, и в дипломатической переписке венецианского сената, в письме Ивану III, адресованном ему в связи с бракосочетанием великого князя и Зои-Софии, племянницы последнего византийского императора [372] . Тем не менее, translatio imperii никогда не было официальной политической доктриной: русские цари никогда не носили титула «император ромеев» – чего требовала бы формальная передача власти, и назначение своего титула видели в установлении национального царства «всея Руси», а не мировой христианской империи. Поэтому Иван IV, коронованный в 1547 г., заручился благословением восточных патриархов, а установление Московского патриархата (1589) освятил патриарх Константинопольский Иеремия II. С точки зрения исторического развития административное отделение Русской Церкви от Константинополя – раньше или позже – было неминуемо. Образцом для Руси должна была послужить восточная христианская традиция, рассматривавшая христианский мир как содружество Поместных Церквей, объединенных общностью веры и таинств. Однако на практике поставление в 1448 г. митрополита Ионы означало, что Русская церковь, по крайней мере в лице своих высших представителей, подчиняется деспотической, все более секуляризующейся и растущей власти царей. Она лишилась независимости, которой пользовались «митрополиты Киевские и всея Руси», будучи представителями отдаленного византийского центра, сохранявшие универсальное, наднациональное и сверхэтническое служение Церкви в Восточной Европе.

Итак, я пытался показать, что в период, следовавший за Крестовыми походами, восточное христианство в лице его ведущих представителей и богословов видело во Вселенском объединительном Соборе свою подлинную надежду. Собор, состоявшийся в конце концов в Ферраре и Флоренции, отразил, с другой стороны, подлинную уступку Запада экклезиологическим воззрениям Востока: собор, по крайней мере в принципе, созывался как «восьмой» Вселенский, теоретически имевший возможность разрешить все разделявшие Церкви противоречия и не связанный односторонними решениями проблем, как это было принято на Западе в XI–XV вв.

И все-таки трагедия случилась, ибо настоящей встречи между двумя традициями не произошло. Внутренние проблемы Запада – очевидный и неизбежный результат экклезиологических колебаний, связанных со схизмой между Востоком и Западом, – на соборе не разбирались. А восточное посольство не имело ни достаточной богословской находчивости, ни нужных сведений, ни духовной смелости, чтобы лицом к лицу встретиться с реальными противоречиями.

Можно сказать даже, что в 1438–1439 гг. обе половины христианства были гораздо более отчуждены друг от друга, чем в наши дни. В самом деле, если бы внимательно отнестись к тем православным, которых действительно заботила «кафоличность» православия и которые ответственно подходили к вопросу христианского единства, если бы, с другой стороны, обратиться к знаниям и духовному опыту тех кругов – скорее незадачливых, чем узких – католического мира, которые сознавали природу и подтекст православного духовного опыта и содержащиеся в нем возможности, то тогда реальный диалог был бы, конечно, возможен. Но если в исторической перспективе Флорентийский собор представляется нам провалом и если мы способны определить причины – духовные и богословские – этого провала, то ответственность за разрешение спорных вопросов, которые и по сей день стоят перед нами, только возрастает.

Was There An Encounter Between East and West at Florence?

Впервые опубл. в: Christian Unity: The Council of Ferrara-Florence 1438/39–1989 / ed. G. Alberigo. Leuven: Leuven University Press, 1991 (Bibliotheca Ephemeridum Theologicarum Lovaniensium, 97). P. 153–175.

Переизд. в: Meyendorff J. Rome, Constantinople, Moscow. P. 87–111.

Впервые на рус. яз.: Флорентийский собор: причины исторической неудачи // ВВ. Т. 52: К XVIII Международному конгрессу византинистов. 1991. С. 84–101. Пер. с англ. И.П. Медведева по исправленному и дополненному автором тексту статьи.