Другой существенной чертой византийского взгляда на мир была неколебимость представлений о традиционных границах империи. Никогда – даже в XIV и XV вв. – византийцев не покидала мысль, что в состав империи входят и Восток, и Запад, что Испания ей принадлежит, как и Сирия, и что «ветхий Рим» каким-то образом остается исторической колыбелью империи и ее символическим центром, несмотря на перенесение столицы в Константинополь. Шла богословская полемика с «латинянами», народ ненавидел «франков», особенно после Крестовых походов, вызывал негодование торговый захват византийских земель Венецией и Генуей, но идеал мировой империи, находивший отражение в исключительно «римском» обосновании византийской императорской власти, продолжал жить. В 1393 г. патриарх Константинопольский Антоний в своем часто цитируемом письме к московскому великому князю Василию I, убеждая его не противиться поминовению императора за литургией в русских церквах, выражал очень далекое от действительности, но твердое убеждение в том, что император поставляется «царем и самодержцем всех ромеев, то есть всех христиан», что «в каждом месте каждым патриархом, митрополитом и епископом имя царево поминается, где только есть христиане» и что «даже латиняне, не имеющие никакого общения с нашей Церковью, и те оказывают ему такую же покорность, какую оказывали в прежние времена, когда находились в единении с нами» [321] . Характерно, что патриарх говорит об имперском единстве, несмотря на разделившую Церковь схизму.

Одним из элементов этого имперского – и потому «вселенского» – представления о христианском мире было понятие «пентархии», т. е. мысль, что «Вселенская» Церковь управляется пятью патриархами – Рима, Константинополя, Александрии, Антиохии и Иерусалима. Пентархическая схема оформилась уже в IV в., когда за предстоятелями Церквей главнейших городов империи были признаны особые привилегии : сначала это были епископы Рима, Александрии и Антиохии (Никейский Собор, 325 г.), потом Константинополя как «нового Рима» (I Константинопольский Собор, 381 г.) и наконец – Иерусалима (Эфесский Собор, 431 г.). Некоторая «сакрализация» числа «пять» встречается позже в кодексе Юстиниана, одобренном Трулльским собором (692) [322] .

Значит ли это, что «пентархия» считалась существенным элементом экклезиологии? Реально – нет. Но идея пентархии играла важную роль в византийском представлении о «Вселенском» Соборе, который требует присутствия пяти патриархов или их представителей, хотя александрийская и антиохийская кафедры фактически утратили прежнее значение. Во всяком случае, в Средние века эти взаимопереплетающиеся моменты – теоретически распространяющаяся и на Запад власть византийского императора, а также устаревшее представление о пентархии, в которой римский епископ играет ведущую роль, – заставляли полагать непременным условием «вселенскости» собора участие римского епископа (несмотря на схизму) и четырех восточных патриархов (несмотря на то что трое из них возглавляли Церкви, которые в это время вообще едва существовали).

Я упомянул «пентархию» как ложно-экклезиологический принцип, потому что реальная экклезиология, к которой православные византийцы относились очень серьезно, тоже существовала – например, Православная Церковь обладала полномочиями соборно подводить итог богословских споров, для чего не требовалось ни «Вселенских» Соборов, ни пентархии. Так называемый Синодик православия, с которым часто сверялись, служил тем ручательством за истинность вероучения, без которого Церковь вообще не может быть Церковью [323] . Еще один важный принцип экклезиологии, хорошо понимавшийся византийцами, – хотя они вынуждены были отступить от него в период позднего Средневековья, – состоял в том, что для проведения собора необходимо евхаристическое общение между его членами. Действительно, koinwn…a [общность] евхаристического таинства составляла основание, на котором возводился raison d’^e tre [324] идеи соборности [325] .

Так или иначе, «Вселенский Собор», который вновь соединит Восток с Западом, для Византии представлялся самым разумным и полезным исходом, если вообще объединению суждено было совершиться. Существовал даже и прецедент: собор 879–880 гг., на котором произошло примирение между папой Иоанном VIII и патриархом Фотием. Собор сам назвал себя «Вселенским» и действительно отвечал институциональным требованиям, предъявляемым к таковому. В византийских источниках он часто упоминается как «объединительный собор». Однако евхаристическое общение между Фотием и папскими легатами было восстановлено до начала соборных прений [326] , так что сам собор был собором уже объединенной Церкви. В 1438 г. евхаристического общения между Востоком и Западом не было, чем частично объясняется то, почему греки при подготовке к собору не упоминали о прецеденте 879–880 гг. Византийцы знали, конечно, что латиняне больше не считают «Фотиевский» собор действительным [327] , так что бесполезно было прибегать к нему как к бесспорному для обеих сторон авторитету.

Показательно, однако, что на протяжении XIV в. – даже после Крестовых походов, после водворения на Востоке латинской иерархии, после неудачи Лионской унии – византийцы прежде всего уповали на объединительный собор, провести который не раз предлагали папам. Не приходится, конечно, сомневаться, что эти предложения, как и прочие попытки достичь объединения в этот период, в сильной степени определялись необходимостью заручиться помощью Запада против наступавших турок. Но идея собора – в корне отличная от чисто политических решений, которые вели к прямому и безусловному подчинению папской власти, как, например, попытка императора Михаила VIII в XIII столетии, – выдвигалась также наиболее ответственными православными кругами.

Здесь невозможно рассмотреть все предложения такого рода [328] , я приведу лишь те, которые непосредственно предшествовали Флорентийскому собору.

1) В 1339 г. (может быть, раньше) знаменитый Варлаам Калабриец представил константинопольскому синоду проект объединения, основанный на проведении общего Вселенского Собора. Ему было позволено отправиться с этим проектом в Авиньон к папе Бенедикту XII. У Варлаама было свое собственное, особое мнение в споре о Filioque, и он рассчитывал, что в предполагавшихся соборных прениях тринитарный вопрос отойдет в сторону и его можно будет практически не обсуждать (при условии, что латиняне исключат Filioque из Символа веры!), но без Собора, по его мнению, этот путь объединения Востоком быть принят не мог [329] . Папа Бенедикт XII, который не желал никаких обсуждений уже принятых Римом догматов, проект отклонил [330] .

2) Если Варлаама можно считать фигурой скорее второстепенной, то этого нельзя сказать об императоре Иоанне VI Кантакузине, выдающемся политике и человеке недюжинного ума, лидере монашеской партии, способствовавшем окончательной победе паламизма в 1351 г. В 1347 г., придя к власти после гражданской войны, он вступил в прямые сношения с папой Климентом V, предлагая провести собор, предпочтительно в Константинополе, а если нет – то на одном из захваченных латинянами островов, Эвбее или Родосе [331] . Натолкнувшись в 1350 г. на уклончивую медлительность папских легатов, он продолжал настаивать на соборе. В отличие от Варлаама, он не предлагал обойти догматические расхождения стороной, но настаивал на необходимости «правильного определения веры». Явно осуждая путь, избранный его предшественником Михаилом VIII, – навязать согласие силой, – он выражал готовность «присоединиться к любому решению, которое будет принято епископами и другими осведомленными в учении людьми». Непосредственно перед переговорами, предшествовавшими Флорентийскому собору, он пишет: