Периметр лет, повторенный периметром кроны.

Подтверждение этой мысли нашел еще в одном, очень неожиданном месте.

Пришел на кладбище.

Когда-то оно, как и село, было большим, густонаселенным: с пришлыми нищими на Пасху, подчепуренной в чистый четверг пацанвой, катаньем яиц и слезами, переходящими в песни. Теперь ограда — неглубокий, время от времени подчищаемый ров, осталась прежней, а само кладбище в ней ссохлось в детский кулачок. И лежит не в центре огороженной местности — земли-то были вольные, и под кладбище отхватили с размахом, не скупясь — а ближе к краю: там, где хоронят. Старые могилы заброшены, погребены полынью: родственники разъехались, ухаживать некому. Зато новые, появившиеся в последние пять-шесть лет, экипированы, как средневековые крепости: копьевидные металлические ограды, железные кресты, дорогие надгробья с переведенными в камень карточками, скамейки, столики с оставленными на них для птиц или прохожего человека конфетами (и стаканом) и даже кусты сирени и яблоньки — в Ногайской-то степи!

Так хоронят, когда собираются жить.

Так хоронят, когда живут на этой земле основательно и уезжать не собираются: в два-три месяца подобный замок Броуди не соорудишь.

Хотя меня это в первую минуту испугало. Я понял, что не найду могилу матери: она наверняка осталась за незримой чертой, отделяющей этот кулачок, а может, как ни парадоксально, — сердце! — от того, что отболело.

Зажило.

И ошибся. Она, подправленная, со смененным, тоже железным крестом, оказалась вовлеченной в этот неширокий круг.

У матери было много подруг; по ферме, по птичнику, по полю. Время от времени они хоронили кого-то из родственников и заодно, между делом, подправляли «Настю».

Это как горсть земли в могилу бросить. Или как кинуть на пол охапку соломы.

И черта на мгновенье вильнула.

Прожить так, чтобы и после твоей смерти село, собирая расстроенные жизненные силы, не забыло и про тебя. Взяли тебя — в кулак, в сердце, неважно.

В жизнь.

Живо, плодоносно то, что способно болеть.

Так, наверное, и с каждым отдельным человеком. То, что с самого начала было живым, болящим, идет в рост, ветвится и плодоносит, горчит и окрыляет, хотя, казалось бы, давным-давно отжито. Выработано.

Ну что такое интернат? Три года, оставшиеся далеко-далеко, на стыке, на чутком сращенье отрочества и юности. На их горизонте, где — только на горизонте — земля соприкасается с зарей, а корни — с небом, из взаимопроникновенья которых рождается первый, несущий лист.

Когда-то, много лет назад, я не выполнил совета, который давал мне в письме сюда, в село, где я работал на каникулах в степи, мой интернатский Учитель. Не сходил к Кате, то есть Катерине Петровне, сельской учительнице, которая когда-то устраивала и везла меня в интернат. То ли с работой замыкался, то ли просто забыл добрый совет, успокоенный коротенькой припиской, в которой Учитель деликатно сообщал мне адрес Лены. К тому же было лето, веселая круговерть мальчишеских забав, друзей — к Кате я не попал.

И вот теперь с кладбища, а находится оно как раз в том конце села, где стоит Катин дом, пошел к ней. Перешел балку, миновал заброшенный артезиан — как любили мы когда-то пацанвой нежиться летом в длинных и прохладных струях, цевками бивших из щелей его огромного, уже тогда позеленевшего от старости деревянного чана! Теперь чан упал с удерживавших его на весу подгнивших свай и, дотлевая, валялся на боку, пустой, поверженный, с выбитым днищем. Снова поднялся в гору и без труда нашел Катин дом. Правда, время и его коснулось своим дыханием. Дом, как и все в нашем селе, строился из самана, но снаружи Иван Васильевич, Катин муж, облицевал его жженым кирпичом, что для села тогда было ново, и он, как свадебный пирог, сиял своими яркими боками в тусклом ряду саманных хат. Теперь сиянье из кирпича ушло, он посерел, как будто воды набрался, да и саманных хат вокруг нет. На их месте крепкие, прямо с пылу с жару, дома. Никакие палисадники, никакая приусадебная зелень не могла скрыть их здоровый румянец. Цельного кирпича! И Катин домок потускнел: и колер не тот, и масштаб.

Калитка раскрыта, и я без стука вошел в нее. Во дворе под абрикосами стоял грубо сколоченный, длинный, как бы сказала моя мать, «бригадный» стол. На одном его конце Катя, погрузневшая, с поблекшими, как под осень, волосами, закручивала на зиму банки с консервированными огурцами и помидорами. Щекочущий ноздри запах укропа, чеснока, смородинового листа, крепкого рассола стоял над всем двором. На другом конце стола сидела черноволосая девушка в безрукавной кофте, в пропыленных вельветовых брюках и — что было совсем уж неожиданно — в таких же пропыленных, как у солдата на привале, кирзовых сапогах. Девушка, видать, только-только умылась, вымыла голову, в ее непокрытых волосах, как в силках, билось полуденное солнце. Оно вспыхивало и в большой глиняной тарелке, которая стояла перед девушкой на столе, на сочных боках крупно нарезанных, лоснящихся от подсолнечного (тоже — солнце!) масла и обильно пересыпанных луком огурцов и помидоров. Девушка ловко выхватывала вилкой то один, то другой сочащийся солнцем и соком обрубок и отправляла его в рот, без умолку щебеча при этом и умудряясь еще запивать салат компотом из стеклянной поллитровой банки.

По выражению Катиного лица я понял, что это — ее дочка. С таким простодушным благоговением мы слушаем только своих старших детей…

Катя сразу узнала меня, пошла навстречу, вытирая об фартук влажные руки:

— Сергей! Наконец-то. Я уж думала, никогда больше и не заявишься…

Все-таки обиды в ее голосе было меньше, чем радости.

Я был усажен за тот же стол и подвергнут потчеванью всеми наличными блюдами Катиной кухни, из которых — опять же привилегия старших детей — ее дочь своенравно выбрала только салат и сладкий, душистый компот из яблок, абрикосов и вишен. Вишни всему содержимому дали свой цвет, и даже резаные яблоки плавали в кастрюле кверху вспоротым и потом нежно зарозовевшим брюхом.