Так бесславно погиб честолюбивый и гордый король сербский Вукашин, сын Мрнявы, который при удачном повороте дел вполне мог стать родоначальником новой королевской династии в Сербии.

Трагический исход этой битвы поразил современников. Отзвуки ее донеслись до самых отдаленных уголков Европы. Это была самая крупная победа турок-османов в XIV веке и, пожалуй, самая важная — вплоть до падения Константинополя в 1453 году. Едва стопы султана Мурата коснулись европейской почвы, как тут же до ушей его донеслась победная дробь турецких барабанов. И сам беглербег Румелии Лала-Шахин в сопровождении героя битвы Эфренос-бея отправился навстречу богоподобному падишаху Амурату.

Ничем более не сдерживаемый, кровавый поток турецких завоевателей неудержимо ринулся на запад в двух направлениях — между Родопами и Балканами и по побережью, между Родопами и Эгейским морем.

За одну ночь 26 сентября 1371 года было разрушено то, что создавалось десятилетиями.

Теперь уже не было преград для акинджиев — почти неуправляемой массы легковооруженных турецких конников, которых военачальники, баши и аги, для наведения страха выпускали вперед перед наступлением регулярных частей, разрешая им делать все, что их душа пожелает, и брать столько, сколько способны унести их руки.

Акинджии, как разбойники, налетали неожиданно и свирепо на села и поселения, предавая их огню и позору. Только одно им было строго-настрого запрещено (под угрозой смерти) — убивать мальчиков в возрасте от семи до двенадцати лет. Их было приказано уводить в столицу, где из них будут делать преданных султану и Аллаху, жестоких и храбрых солдат-янычар.

Турки налетели подобно смерчу. Никто и ничто не могло от них скрыться. В несколько минут все изменилось: крики, плач, грабежи, насилования, пожары — все началось одновременно. Об отпоре туркам не могло быть и речи — они ворвались в село настолько внезапно, что многие, так и не успев ничего понять, рухнули на землю, изрубленные на куски. И вот уже первых мальчишек, кричащих и вырывающихся, потащили акинджии на центральную площадь, чтобы оттуда, всех вместе, отправить потом в далекую, неведомую дорогу.

Накануне битвы, за два дня до нее, Милица со старшим сыном Джюрой отправилась в Призрен на ярмарку. Нужно было купить кое-что для хозяйства да посмотреть гостинцев для младших — Славкицы и семимесячной Златки. Иван, восьмилетний, но не по годам развитый мальчишка, остался дома помогать отцу, пока не вернутся мать с Джюрой.

Иван с отцом были в хлеву, переворачивали сено в тот момент, когда на их двор с криком вбежала соседская дочка Даница. Она плакала, визжала, звала на помощь Златана. За ней неслось четверо здоровых детин в огромных штанах-шальварах, в фесках с болтающимися от бега кисточками и с кривыми саблями на широких поясах. От перекошенных злобой лиц замирало сердце. Четырнадцатилетняя девчушка, уже не помнящая себя от ужаса, бросилась к дверям дома. «Помогите!» — только и могла вымолвить сквозь рыдания. У самой двери ее настиг один из акинджиев, и кривая усмешка ярости и похоти еще более обезобразила его лицо. Он резко рванул ее к себе так, что она, потеряв равновесие, упала. Даница уже не могла кричать, она лишь молча яростно отбивалась, царапалась и кусалась. На помощь первому подбежал еще один. Остальные двое принялись шарить по двору, затем вошли в дом. Златан, прикусив губу и до боли сжав кулаки, молча наблюдал за этой сценой. Иван широко раскрытыми глазами, бледный как полотно, смотрел во двор сквозь щель приоткрытой двери. Когда двое вошли в дом, Златан вздрогнул. Там находились дочери — трехлетняя Славкица и крошечная Златка. Он не выдержал, подбежал к противоположной стене, схватил вилы и со страшным криком ринулся на насильников. Мгновение, и один из них оказался проткнутым насквозь и лишь затрепыхался в предсмертных судорогах. Выхватив у него из ножен саблю, Златан бросился на другого, но тот успел увернуться. В это время подоспел еще один турок, и тело Златана оказалось рассеченным на множество частей. Иван схватил другие вилы и рванулся во двор. Но в это время из раскрытого окна дома донесся плач маленькой Златки. Иван, задрожав, замер на месте. В этот миг в окне появился вошедший в дом турок и, что-то крикнув своим собратьям, поднял на руки Златку. Это отвлекло их внимание, и они не заметили движения Ивана. Остервеневшие акинджии закричали и замахали руками. Лежавшая на земле Даница, воспользовавшись этим, вскочила и убежала, рыдая и стыдливо прикрывая обнаженное тело. Стоявший в окне турок несколько раз качнул Златку и бросил ее на подставленные клинки стоявших во дворе акинджиев. Иван отвернулся, отбросил вилы и закрыл глаза руками, но его тут же стало рвать. Через минуту дом заполыхал кровавым пламенем. Только огонь, видимо, и мог остудить пыл завоевателей. Они немного успокоились, вытерли окровавленные сабли о сено, схватили за руки Ивана и отвели его на площадь. А через час заполыхало все село.

Гонимые дурным предчувствием, Милица и Джюра торопились домой. Но уже вскоре им стали попадаться выжженные села, дышащие холодом смерти. Сердце У Милицы защемило. Ноги ее подкосились, и, если бы Джюра не успел ее поддержать, она бы упала наземь.

— Отдохнем немножко, сынок. Что-то неможется мне.

Они сошли с дороги в сторону и сели в высокую траву, опершись спинами о толстый ствол бука. И тут Милица почувствовала, что внутри нее что-то зашевелилось, забилось, словно бы вырываясь наружу. Она была беременна и вот сейчас, в минуты тревоги и волнения, плоду ее передалось настроение матери, и он впервые зашевелился.

— Пойдем, Джюра, пойдем, сынок. Что-то сердце мое неспокойно.

Плач и стоны встретили Милицу с Джюрой на том месте, где несколько дней назад стояло их село. Плач и стоны, да черные следы пожарищ. Сердце у Милицы, казалось, вот-вот вырвется из груди. Она бросилась к тому месту, где стоял их дом. Развалившийся и наполовину обгоревший, он сейчас больше напоминал могилу. Рыдания вырвались из груди женщины, когда она увидела трупы мужа и младшей малютки, изъеденные одичавшими псами и исклеванные воронами. Джюра стоял молча, хмуро опустив голову и исподлобья озирая черные пепелища. Он не пытался утешить мать, давая ей возможность выплакаться. Он просто стоял и смотрел. И вдруг ему показалось, что кусты, росшие с задней стороны дома и чудом не обгоревшие, как-то странно шевелятся. Джюра еще раз взглянул на мать, убитую горем, и робко, опасливо стал приближаться к кустарнику. И когда он был от него уже на расстоянии не более десяти шагов, оттуда неожиданно выскочил какой-то чумазый ребенок. Джюра оторопело остановился и затем, вне себя от радости, закричал:

— Мама! Славкица здесь… живая!

Он бросился к сестре, подхватил ее на руки, закружил, зацеловал ее. А девочка, напуганная, измученная, ослабевшая, ничего не понимающая, обхватила брата за шею и заплакала. Теперь она могла плакать во весь голос. А тогда, в тот страшный день, она молчала, детским умишком сразу сообразив, что ее спасет только молчание.

Когда во двор ворвались турки, Славкица увидела их в открытое окно. Услышав крики о помощи Даницы, она испугалась и заплакала. Быстро отбежала от окна и спряталась в углу, где стояла лавка, на которой она спала. Когда же один из акинджиев вошел в дом, она вся сжалась и затаила дыхание, закрыв глаза ладошками. Златка плакала, Славкица же не издала ни звука. Затем стали кричать акинджии, Славкица же продолжала молчать. Потом она очнулась и, сделав несколько шагов, очутилась у окна, выходящего на задний двор. Она вывалилась в него, лишь едва пискнув при падении, и на четвереньках добралась до кустов. Оттуда она и наблюдала за пожаром, слышала плач, крики и конский топот удалявшихся всадников. Ей было страшно, невероятно страшно. Она плакала, но плакала молча. Потом забылась и заснула. Проспала неизвестно сколько. Когда проснулась, боялась вылезать из кустов. Голод заглушала комьями земли. Вздрагивала от злого сытого карканья воронов и хищного воя собак. Снова беззвучно плакала. Пока, наконец, не увидела приближающегося Джюру…

Солнце беспощадно жгло землю. Совсем не по-октябрьски. Было душно и пыльно. Пахло потом и испражнениями. Мучили жажда и голод. Уже много дней шли на юго-восток странные процессии — с обеих сторон ехали на сытых лошадях довольные и ухмыляющиеся всадники в красных фесках, просторных рубашках и зеленых шальварах, а в центре безликой массой плелись голодные и ободранные мальчишки в возрасте от семи до двенадцати лет. К ним, по мере продвижения, прибавлялись все новые и новые колонны, и вот уже мальчишек оказалось несколько сотен. Это была дань кровью, введенная несколько лет назад султаном Муратом, задумавшим провести в своем государстве военную реформу. Эти мальчишки должны были в будущем пополнить султанскую армию. Из них будет создан новый род войск — преданные султану головорезы-телохранители, вошедшие в историю под именем янычары. Ени чери — новое войско. Оно должно стать опорой и славой султана. Оно должно беспощадно и безжалостно уничтожать всех неверных гяуров, на каких укажет им султан и его приближенные. От них будут шарахаться люди, как только шарахаются от хищного зверя или нечистого духа. Но сами мальчишки ничего этого пока не знали. Они вообще не имели понятия, куда их ведут и что с ними хотят сделать. Они готовились к самому худшему — они готовились стать рабами.