Провожаемое приветными поклонами и криками встречного люда, напоказ тянулось посольство по увалистым улицам мимо тёмных изб и белых храмов, мимо церкви Николы со Усохи и церкви Василия на Горке, мимо звонницы со сполошным колоколом, мимо буевищ и глухих тынов. Проехав посадом, повернули к Большому Торгу, нужно было и тут показаться прилюдно: вот-де какое важное посольство прислано из-под Москвы к явленному государю.

Издали, с Завеличья, Псков был пригляден, чист, а вблизи не совсем таков. Кое-где зоркий взгляд приезжих подмечал купола с ободранными железными листами — железо употреблялось на ядра, трещины в стенах, обугленные дома без кровель, поросшие поверху кустами, запущенные огородишки.

Многодневная изнурительная осада, когда у псковских стен стояли новгородцы со свеями, оставила свои зримые бедственные следы.

Сердце оборвалось в груди у Плещеева-Глазуна, когда он входил в государевы палаты. И только посмотрев на ступавшего рядом невозмутимого Бегичева, коему что Бог, что бес — всё едино, поуспокоился. В бесстыжую мясистую рожу самозванца с румяными щеками и кучерявой бородкой он взглянул уже без смятения. Лик у Матюшки был впрямь мошеннический, зато одёжка — не придерёшься — самая царская: туго облегал Матюшкин плотный стан нарядный зипун из белой тафты с парчовой золотной обнизью, украшенной жемчужными запонами.

Мороча созванных посадских выборных, наперебой завитийствовали мнимый царик и его мнимый любимец, объясняясь друг другу в неизбытой привязанности. Матюшка под конец даже вскочил со своего добытого в монастыре кресла-престола, по бокам которого заместо пригожих рынд стояли разбойного обличья молодцы в терликах, и облобызал Плещеева. Всё обошлось по-божески.

Поздним вечером мнимо истинный затеял братчину, позвав на неё только особо доверенных. Пришли Хованский с Вельяминовым, явился Герасим Попов, что первым донёс до подмосковных таборов благую весть о невредимом государе, было ещё с десяток ближних людей, вольные повадки да ухмылки которых выдавали в них завсегдатаев царских тайных вечерь.

В большой трапезной, где собрались застольщики, окна были наглухо завешены коврами, а на белёных стенах сохранялись пятна копоти и подтёков. Множество свечей озаряло низкие своды.

Стол, несмотря на голодное время в городе, ломился. Кубышки, ендовы и кумганы были налиты всклень. И сам расторопный потчеватель, с ухватками кабацкого гуляки, не заставил себя ждать, по-простецки усевшись с гостями на одну лавку и повелев разливать.

— Здоровья и многие лета нашему осударю! — наскоро собравшись с мыслями, провозгласил никогда не проносящий мимо рта чарку Бегичев.

Его дружно поддержали.

Плещеев украдкой переглядывался с пристойным Хованским, как бы ожидая его знака умерить себя, но всё равно пить приходилось вместе со всеми, чтобы не вызвать подозрений либо неприязни. Разговоры переходили в ор, смех — в хохот. Веселье разгоралось, словно костёр на ветру.

Болтая то с одним, то с другим, то со всеми кряду, самозванец дёргался и мотался за столом с полным кубком в руке, неряшливо плеща вином на свой зипун и на бархатный кафтан любимца. Плещеев не такое сносил на пьянках с тушинским цариком, добывая чины и почести, и тут крепился.

— Не жалую сусляев, — набалованно перебил Матюшка очередного заздравщика. — Вон их, такую мать, вон изгоню. К немцам! Русь крепкими мужами стоять будет. Нами будет стоять!.. Мы всех превзойдём!.. Сё я реку, слышите? Сё я реку, а не сурога с торга!.. Всех побьём и всех обдрищем. Вняли?.. Тады аминь и наливай сызнова!..

Чем больше Матюшка пил, тем бессвязней становилась его похвальбивая речь, но дружки его знали, что он любил поломаться, а гости, изрядно охмелев, не все уже слушали и затевали свои разговоры.

В конце концов стал докучать невнятный шум за столом. Угарно, душно становилось от свечей. Пиршеству нужна была встряска.

Матюшка вскочил с лавки и, хищно пригнувшись над столом, исподлобья оглядел сообщников прищурыми бесовскими зенками. Будто кого-то обличить намеревался. Моталась в ухе косая серьга, моталась на груди золочёная цепь с бляхой, где был отчеканен древний псковский оберег — свирепый барс. Ту цепь поднесли Матюшке при его вступлении во Псков богатые горожане, чтобы улестить и умаслить. Лукавец тогда сказал им, что его задешево не укупишь, но поминок сцапал. Да, всем бы взял Матюшка — и гордой поступью, и властным голосом, но плутовское так и выпирало из него, как из нечистого на руку зернщика или попрошайки-вымогателя.

— Гераська, выпущай горлицу! — повелел он Попову.

— Не к поре ещё, Матюха... Тьфу ты, неистомна сила, не то плету!.. Рано, поди, осударь Митрий Иоанныч, — запротивился было сподручник.

— Выпущай, велю!

Попов валко прошествовал к двери, ударом кулака распахнул её. Тут же в трапезную ворвались ряженые потешники, заиграли в дуды и бубны. А следом впрыгнула вовсе нагая бабёнка. У остолбеневшего Плещеева отвалилась челюсть, а Бегичев заржал жеребцом. Весёлые крики за столом смешались с рёвом сурны.