Бабёнка заплясала, как бешеная вьюга, кружась да вихляясь. Пригожа она или не пригожа — не разобрал Плещеев сразу, но завлекательством взяла: белотелая, сдобная, бёдрастая, с иссиня-чёрными распущенными летающими волосами.

Дикая чёрная похоть стала раздирать нутро Плещеева, и он, опуская глаза долу, пытался ничего не видеть, но снова поневоле вскидывал голову и впивался взглядом в большое родимое пятно меж зыбко вздрагивающих грудей.

— Видал! Из Ливонии жёнка. Ай падка на всяки проказы! — похвастался Матюшка. И добавил с искусительным смешком: — Твоя. Не погнушайся.

— Куды мне! Пфу, пфу... Куды мне! Пфу, пфу... — от возбуждения стал поплёвывать на бороду Плещеев.

— Бери, не пожалеешь! — задорил Матюшка.

— Пошто же! А ты?

— А мне заказано... Меня Марина дожидается... Верность ей блюду, — с ужимками и кривляньями зашёлся в смехе самозванец.

Гремели бубны, вопила резкая сурна, взывали сопели. Застольщики стоя били в ладоши, не жалея их. А бабёнка скакала и вертелась, изгибалась и дёргалась всё быстрее и жарче.

— Сыпь, горлица! Сыпь, касатка! Сыпь, сугревушка! — в исступлении орал Матюшка.

Вбежало ещё несколько нагих бабёнок — лица набелены, брови насурмлены. Тоже пустились в пляс. И бесовское неистовство охватило всех. Застольщики подскакивали к бабёнкам, топали и тряслись вместе с ними, а потом хватали на руки и уносили в сени.

Гремели каблуки по лесенкам переходов, визг и смех доносились из тёмных углов...

Только перед самым рассветом Плещеев выбрался на крыльцо. Кто-то тронул его за плечо, он вздрогнул и обернулся. Перед ним стояли мрачные Хованский с Вельяминовым.

Ничего не говоря, они двинулись к воротам, и Плещеев, поправляя кушак, поспешил вслед.

Вышли за крепостные стены, узкой тропой прошли до сторожевой башни Кутекромы и чуть дальше — к Плоской башне, что стояли на узком мысу, где Пскова вливалась в Великую и где было пустынно и безопасно. Стрельцы, что дозорили, видели их, но не окликнули: знали своих воевод и были верны им.

— По душе, чай, пришёлся царский вертеп? — не без подвоха спросил Плещеева Хованский.

— Бес попутал, — вздохнул повинно тот. — Соблазнил, не устоял я. Да и вы тут небось не без греха.

Хованский с Вельяминовым невесело засмеялись.

— Тем он и хитёр, козлище, — сказал князь. — Пьянкой да блудом приваживает.

— Сноровист, неча молвить, — согласился Плещеев, чуя, как угарной тяжестью разламывает голову. — Что деять будем?

— Казаков, что с ним пришли из Ивангорода, надобно удалить. В Печеры, в Изборск ли, в Порхов. Есть нужда пригороды от свеев укрепить.

— А посады не вступятся?

— Успел им насолить Матюха поборами да причудами, не вступятся. Чай, уж в разум пора прийти...

— Пожалуй, — снова согласился Плещеев и, словно отгоняя от себя какое-то наваждение, перекрестился.

Заволочённое белёсой дымкой то ли мутнело, то ли расчищалось небо. Скупыми искорками взблескивала речная рябь. Нехотя занималась над псковскими стенами заря.

Не принесли вешние дни радости. И сиявший сверху Ярило не веселил тех, кто стенал и сокрушался, оплакивал и погребал. По всей Руси измор, изможение, изжитие. Уже воистину не оставалось пяди, не затронутой бедствиями.

Распутица на малые сроки остановила кровопролитие, дала передышку.

Пустынно под Ярославлем. Нигде не пройти, не проехать. Всё стало непролазной топью. И скорбно торчат тёмные от дождей кресты на развильях дорог, на росстанях, напрасно поджидая богобоязненных путников. Никто никого не встретит, никто ни с кем не простится. Голо, сиротски голо и меркло в русских глухих просторах, где мочажина на мочажине. Это зимой тут — по-волчьи выть, а в распутицу же — по-собачьи скулить.

Сечёт мелкий дождик, мочит берёзу на угорке. Мотают её, клонят с боку на бок порывы ветра. В удручении смотрят на то вымокшие осинники. Везде худо, всюду бесприютно. Спокойно лишь в степенных красных раменях, среди величавых сосен, что предались размышлениям, как бояре в Думе. Тут дождь и ветер примолкают, еле слышны их перешёптывания. Но рамени не любят широких дорог, пропускают их сквозь себя с неохотой, скрадом.

Петляют наезженные дороги по пустынным долам и холмам, в обход боров и болот, пересекая осиновые перелески да купы густеющей в кронах серой ольхи. Сползают бурым глиняным потоком в овраги, где ревёт вода. Поднимаются, скользя и оплывая, к пашням, к избитому копытами по осени полю с редкими щетинками озими, к поваленным жердям огорож. Тоска неразвеянная, горе неразмыканное. Набухли колеи грязной жижей. Низко висят неопрятной мохристой куделью отволгшие тучи. Чуть повеяло холодком — из них уже посыпался мокрый снег. Подразнил отзимок — забелил землю, да тут же и растаяло всё.