Вон-вон вдали, словно вскинутый перст, деревянная колоколенка. Там селение, там живые души. Но нет, так же безлюдно возле изб, как и в поле. Неказистые, с высоким очельем, с дымоходными дырами под лубяной либо дерновой кровлей они утопают в грязи. И боле ничего тут, опричь подгнивающих скирд соломы, куч старого навоза, просвечивающих проёмами от выбитых брёвен пустых хлевов. И почти никого, как повсюду, где побывали воровские казаки и ляхи. В редкой избе на торканье в забухшую дверь настороженно откликнутся:

— Кого Бог привёл?

— Обсушиться ба.

— Входь.

А двери не заперты. Грабить уже нечего. Ибо и раз, и два, и десять проходили селением всякие обиральщики — кто для войска, а кто для себя. Впрочем, они не разнились. Зло не бывает лучше и хуже, зло есть зло...

Да, вовсе малая передышка — распутица. Да только не всем передышка. Крайняя нужда и в бездорожье вёрсты отмерять велит.

Посреди унылых хлябей увязал невеликий обоз, что тащился из Костромы в Ярославль. Последний ополченский обоз при полусотне ратников. Всё ополчение давно уже, до распутицы, было на месте, а этот обоз подзадержался. С ним везли собранную в Костроме казну. Могли бы её собрать не спехом, попозже, да Минин настоял. Неспокойна, сумятна была Кострома, и хоть заменил там Пожарский поставленного московскими боярами воеводу Ивана Шереметева на князя Романа Гагарина, осмотрительность не мешала. Сам Минин, добравшись с ополчением до Ярославля, воротился к обозу и маялся теперь почём зря.

Тучи поднялись, раздвинулись, и проглянуло солнышко. Соскочив с коня на обветренную плешинку бугра, Кузьма сказал подъехавшему Фотину, что сопровождал обоз с охраной:

— Ну, племянничек, просухи ждать будем? Не чаял я такой мороки. Тяжка у нас была переправа через Волгу у Плёса, чуть не в ледоход ополчение переправлять угораздило, а всё ж и та переправа меня не столь допекла, как нонешня колотьба. А в Ярославле совет земский, поди, собран.

— Дак обойдутся, дядя, — улыбнулся Фотин. — Зато уж нам тут не пропасть. С тобою-то больно гоже.

Оба они были заляпаны грязью с ног до головы. И мимо, погружая колеса по ступицу в бурую жижу, с натугою ползли запачканные телеги. По пять сажен в час. Звучно чавкала грязь под копытами замотанных лошадей. Ратники ехали обочинами, кто как, без строя. Полы кафтанов заткнуты за кушаки. На головах рогожные кули, защита от дождя.

— А верно сказывают, что царя будем избирать в Ярославле? — отважился спросить Фотин.

Кузьма молча наклонился и сорвал крохотный жёлтый цветок мать-и-мачехи.

— Ишь ты, Богу свечка! — Потом ответил без обиняков: — Мыслю, ины дела навалятся...

Дмитрий Михайлович пробудился за полночь, со вторыми петухами. Мрак был густ, в приотворенное с переплётами оконце сквозило апрельской холоделью.

Снизу, от крыльца, слышался вялый невнятный говор двух сошедшихся дозорных стрельцов. Заспанный голос челядинца Сёмки Хвалова сердито попенял им:

— Чу, сумасброды! Распустили языки-то. Чего доброго, князя подымете.

— А мы ничо, — в оправдание ответил один из стрельцов. — Не орём же.

— Нишкните уж вовсе. Чуток князь.

Наступила полная тишь. Только слышно было редкое накрапывание дождя по тесовой кровле терема.

Как обычно с пробуждением, Дмитрий Михайлович стал обмысливать насущее. Народу вскоре ожидалось немало. Вслед за нижегородской ратью в Ярославль подходили отряды из Вологды и Галича, служилый люд замосковных городов, сибирская конница царевича Араслана, романовские и касимовские да иные татары, вольные казацкие станицы, отставшие от Заруцкого. Жилья могло не хватить. Пожарский рассудил не втискивать всё войско за городские стены, а разбить два смежных стана на берегах Волги и её притока Которосли под Спасо-Преображенским монастырём. Но то была не самая тяжкая обуза.

Вместе с ратниками множилось число начальников — и не всяк из них был толков и сговорчив. А хоть громок был титул у Пожарского — «по избранию всее земли Московского государства всяких чинов людей у ратных и у земских дел стольник и воевода», он употреблялся лишь в грамотах и на приёмах депутаций, а к обиходу не подошёл. Дмитрию Михайловичу досаждали небрежением. Единоначалия не чаялось. Тут, в Ярославле, по родовитости и чинам его превосходил добрый десяток воевод, иные были ровней ему, и он поневоле потакал всем, дабы избегнуть грызни. Выдержка стоила многих сил. И хоть к любым испытаниям приготовил себя князь — ни молитвами, ни постами не пренебрёг, крепя дух, однако смятение таилось в нём, как неотвязная скрытая изматывающая хворь.

Добро бы надёжные родичи были возле — двоюродные братья Дмитрий Петрович Лопата и Роман Петрович. Но первого из них он отрядил к северу, в Пошехонье, выбивать воровских казаков, а другого ещё из Костромы послал с отрядом нижегородских и балахнинских стрельцов к югу, в Суздаль, отогнать Просовецкого. Лучших помощников лишился. Но что он мог поделать? Кому больше веры, тому больше и опасного ратного труда.

Туго пришлось Дмитрию Михайловичу на вчерашнем земском совете — не оказалось подпор, не подоспели ни братья, ни твёрдый Минин.