— Дурак, — неприметно ткнул его в бок Шалда.

— Чего? — в недоумении обернулся Водолеев к пищальнику, но тот уже показал ему спину.

Ободрённый поддержкой стрельцов, хоть она и была пресечена Пожарским, Биркин напыжился.

— Уведу свою рать восвояси, коль негож вам, — пригрозил он земским чинам. — И какова же ваша последняя воля будет?

Стряпчему страсть как хотелось добиться того, чтоб его стали упрашивать остаться, однако достиг он обратного.

Затрясшийся от нахлынувшего на него вельможного гнева престарелый Долгорукий, что начинал службу ещё при Грозном, поднял посох и, словно копьё, метнул его в Биркина.

Тот едва увернулся.

— Вот тебе последняя воля! — прошамкал старец. — Людишек на нас умысливаешь натравить, поганец! Боярство поносишь! Опосля нонешних твоих прокуд, кто ж с тобой тута миром поладит? Катись, куды хошь!

Биркин помертвел. Руки, которые он упёр в бока, охватывая алой шерсти с золотой ниткой кушак, опустились. Плоское совиное лицо его с большими полукружиями нездоровой желтизны под запухлыми глазами стало страшным. Он не мог ни вздохнуть ни выдохнуть, и ещё миг — отдал бы богу душу. Но вдруг по тонким его губам змеисто скользнула улыбка. Он подъехал к Пожарскому:

— Что скажешь, княже? Не тебя ли тут меняют на Черкасского?

— Полно тебе задираться, стряпчий, — печально глянул на Биркина Дмитрий Михайлович. — Огонь бучит, пёс воет. Слыхал ли таку присказку?.. Что нам нынче в поруху, то и всей земле в бесчестье.

— Ты кто тут, боярский потакальщик аль ратный воевода? — не пощадил князя доведённый до отчаяния Биркин. — Видать, потакальщик, а то бы не дал своих в обиду.

— Говорю, не по делу задираешься, Иван, — сдержал себя от грубства Пожарский. Он не знал, надо ли вступаться ему за Биркина.

Не дождавшись от Пожарского больше ни слова, Биркин развернул коня к воротам. В лице его не было ни кровинки.

— Мои люди уходят со мной!

Площадь замерла. Каково-то было терять всю казанскую подмогу — сотни справных ратников! В невыносимо напряжённой тишине внезапно раздался хриповатый голос татарского головы Лукьяна Мясного:

— Нет, стряпчий, я с мурзами остаюся. Твоя обида — не наша обида. Наша обида — чужеземец в Москве.

Несладко грести супротив течения и встречь ветра. Да свычна Кузьме та работа — недаром на Волге рождён. Доводилось и одному и со товарищи на гружёных лодках ходить. Холщовая рубаха волгнет от пота, вёсла рвутся из рук, в глазах — чёрные колеса. А ништо — греби изо всей мочи, не слабни. Солнечен ли день, когда блеск водной глади до боли режет глаза, ненастье ли, когда шибают лодку тугие валы, — всё одно греби, волю крепи. Мужская то планида: грести и выгребать.

Предвидел Минин, пустившись против течения, что возмутятся ярославские торговцы новым на них обложением, но всё ж не в его натуре было бросать вёсла — стал грести до конца. Худом и кончилось.

Собрались именитые торговые люди в земской избе, чуть ли не сечу учинили Минину.

— Дотла зорить нас вздумал! — с кулаками подступил к нему ярославский староста Григорий Микитников. — Целовал ворон курку до последнего пёрышка. Эдак хочешь? Что серпом по гузну — оклад твой. Грабёж сущий! Мы тебя, Минич, соборно нарекли выборным человеком всей земли, мы тебя и низведём — добра не помнишь!..

В Нижнем был Микитников ласков с Мининым, внимал каждому слову да соглашался, а тут ни в чём не хотел уступать: в своём городе свою власть показывал. И полная воля ему была, лучшие люди ему потакали да поваживали.

С одобрением поглядывал с широкой лавки на Григория Лукьяновича осторожный в делах Степан Лыткин, про которого говорили, что он и собаке на своём дворе не верит — сам за неё лает. Жилистый, скуластый, с бородой торчком Лыткин больше смахивал на гулящего ватажничка, чем на купца, и потому ярославцы приохотились выставлять его вперёд, когда к ним наезжали разные сборщики, ибо он укрощал их одним своим дерзким немигающим взглядом.

Вовсе отличался от Лыткина обличьем и повадками другой ярославский богач Надей Светешников, считавшийся человеком покладистым и щедрым, покровителем изографов да зодчих. Но и он горою стоял за Микитникова.

— Уж ты не взыщи, Кузьма Минич, — блюдя вежество и расплываясь в улыбке пухлым румяным лицом, молвил он, — договор дороже денег. Вестимо, чай: завязана узла не распутывай, а распутана не завязывай. Дали мы на войско елико могли, а сверх того не по уговору будет. А и сверх давали поминками Пожарскому да воеводам его по прибытии-то их в Ярославль — не взял князь поминка, и никто не взял за ним. Пошто ж не захотели взять, коль в нужде?

— Не о поминках и не о подаянии вёл я речь, — проронил Минин.