Минин пошёл к шатру сменить пропотевшую рубаху на чистую.

В ту бессонную тягостную ночь не могло быть спокойствия и в Кремле. Здесь тоже пылали костры, разъезжали конные дозоры, наготове стояли под сёдлами гусарские и казацкие скакуны.

Миколай Струсь вместе с полковниками Осипом Будилой и Эразмом Стравинским обошёл пушкарей на стенах и, сойдя вниз, направился к Ивановской колокольне, возле которой гуртовалось возбуждённое рыцарство. Возглавляющая роты и хоругви шляхта ждала повелений.

Неровный, пляшущий свет факелов дрожал на лицах, выхватывая из темноты горячечные глаза и незакрывающиеся рты. Ротмистры с поручиками и есаулами говорили без умолку.

Спор шёл о том, будет ли наутро вылазка. Некоторые полагали, что Струсь может оставить Ходкевича один на один с Пожарским, удерживая гарнизон в осаждённых стенах. Не только великий гонор Хмельницкого старосты причина тому. Иное важнее. Скудные припасы продовольствия были уже на исходе. Люди слабели от нехватки доброй еды день ото дня. Воевать на голодное брюхо многим не хотелось. В гарнизоне всё заметнее открывался разлад. И хоть ещё не начались распри, однако часть гарнизона явно тяготела к норовистому Струсю, а другая — к Будиле со Стравинским, готовым беспрекословно выполнять не только волю короля, но и его гетмана. В начале ночи из гетманского стана воротился прошмыгнувший туда накануне казак Щербина и передал Струсю наказ Ходкевича предпринять вылазку в один час с наступлением войска. Струсь ещё не объявил о том рыцарству. Сопровождающие его полковники опасались, что он может пренебречь гетманским наказом. Тогда им придётся воспротивиться коменданту в открытую.

Когда Струсь с полковниками подошёл к шляхте, панство враз закрыло рты. Наступила полная тишина. Пытливо уставясь на Струся, паны с достоинством покручивали усы. Воинственный вид шляхты означал то, что должен был означать.

— Естем бардзо чекава, а цо ютро бендзе мы робич? [90] — напрямик осведомился у Струся подбоченившийся поручик Будилы Тржасковский.

В осанке и словах поручика был явный вызов. И рыцарство поддержало своего товарища согласным гулом голосов.

— Цо ютро? — кинул на Будилу Струсь неприязненный взгляд, ибо дерзкий поручик считался любимчиком Будилы, и выдавил сквозь зубы: — Натарче [91] .

Шляхта зашумела с одобрением. Как ни хотел Струсь поступить по-своему, противясь наказу Ходкевича, но расположение рыцарства ему сейчас было важнее. Подавленность сразу отступила.

— Натарче, — повторил он уже спокойнее, как будто только и помышлял о вылазке спервоначалу.

Рыцарство воодушевилось. Чтобы ещё больше расшевелить его, Струсь, похохатывая, со смаком стал рассказывать свою неизменную притчу о ксёндзе и прихожанине.

От шляхты внезапно отделился невозмутимый ротмистр Калиновский и зашагал прочь. Его тут же окликнули.

— Иджче спач, Панове, — махнул он рукой, полуобернувшись. — Добраноц!

Ротмистр всегда сохранял присутствие духа. Он всему внял, что ему было нужно, и теперь со спокойной совестью отправился отдохнуть — времени на сон оставалось с воробьиный скок. Похвалив благоразумие ротмистра, прочие гомонящей гурьбой последовали за ним.

Но сон придёт не ко всем. Не будет его и у Струся. Он про то заведомо знал. И в сопровождении охраны двинулся в свои покои на годуновском дворе вовсе не почивать, а выпить для бодрости чарку крепкой водки. Насупленные тоскливые лица встречавшихся жолнеров и казаков выводили его из себя. Он не любил уныния, а жалоб и нытья не выносил. Достойно настоящего мужа сносить страдания про себя и выглядеть всегда в духе.

— Хлеба! — истошно выкрикнули ему от костров.

Он лишь передёрнул плечами, словно освобождаясь от ненужной обузы. Злость закипала в нём.

В том, что гарнизону угрожал голод, он винил только Ходкевича. Гетман мог быть намного расторопнее и подойти к Москве раньше, чем Пожарский. В таком случае гарнизон бы не знал нужды. Теперь же от него нельзя требовать большего, чем он в состоянии свершить. А схватка будет лютая. Уже известили дозоры, что несколько сотен стрельцов скапливаются у Алексеевской башни и возле Чертольских ворот. Явная заграда. И об неё вполне можно расшибиться.

У самого крыльца Струсю кто-то преградил путь. Он вскинул голову и узнал киевского торговца Божка Балыку. Торговец угодливо осклабился, спросил с поклоном:

— Що з ранку будемо робити, пане комендант?

Струсь с усилием сдержал себя от брани. Ссориться с Балыкой было никак нельзя, торговец подкармливал пана из своих надёжно припрятанных запасов. Молча обходя Балыку, Струсь приятельски потрепал его по плечу. Ответом же не удостоил: всяк, мол, знай свою меру.

Наступил августа 22-й день. Была суббота. Едва развиднелось, как Пожарский поднялся на стену Белого города. И в самую пору. За белёсой мутью утреннего туманца он разглядел, как напротив Новодевичьего монастыря неспешно переправлялось через реку неприятельское войско. Уже скакали оттуда во всю прыть ополченские дозоры.

Теперь можно было не сомневаться, что поляки ударят напрямую по Арбатским воротам, а не по неведомым шанцам Трубецкого, который, держась вблизи своих укреплённых таборов, встал далеко ошуюю от Пожарского, за рекой у Крымского двора. Если бы гетман замыслил достичь Кремля через Замоскворечье, второпях занятое Трубецким, ему пришлось бы поперёк пересечь всё Девичье поле и ещё раз держать переправу через Москву-реку, ибо она делала большую петлю и вновь оказывалась на пути. Ходкевич отнюдь не слыл таким беспечным удальцом, чтобы искушать судьбу и подставлять бок Пожарскому. Зря опасался Трубецкой, ему ничего не грозило. А может, то не опасение, а прямая измена?..