Так, в 1712 году старуха с гневом выговаривала сыну: «...Любезный сын, из письма Лаусона видно, что ты опять тронул сестрины деньги... Если ты будешь так поступать, то скоро растратишь капитал твоей бедной сестры; она поручила тебе беречь её собственность, а ты поступаешь как человек безрассудный; чем же это кончится? В четыре месяца взял ты 700 рейхсталеров и даже ни разу не написал нам об этом. Мне кажется, что Бух (камердинер Монса), проклятая собака, чтобы чёрт его взял, берёт деньги, когда они ему только нужны; мы слышали, как он весело живёт. Узнав обо всём этом, я и твоя бедная сестра чуть не умерли от огорчения. Да простит тебе Бог такую безбожную жизнь; если б Бух был здесь, я б его засадила в такое место, откуда б не взвидел он ни луны, ни солнца! Поэтому ещё раз пишу к тебе: прогони от себя этого мерзавца, или я наложу на тебя такое проклятие, что тебе не будет покоя на этом свете! Как можешь ты тратить больше того, что в состоянии заплатить? Откуда ты возьмёшь? Ведь тебе известно, у меня ничего нет, чем могла бы я тебе помочь... Ты уже истратил до 1000 рейхсталеров из денег твоей сестры. Неужели придался ты картёжной игре и проиграл эти деньги? Если это правда, то я тебя прокляну. Твоя сестра сильно заболела от огорчения, которое ты ей причиняешь. Прошу Бога, чтоб тебя Он навёл на путь истины...»

Громы проклятия нежной матери готовы были разразиться над мнимоветреным сыном, но он догадался сказаться больным, не отвечал на родительские упрёки, а поручил это щекотливое дело камердинеру.

«Про этого мошенника, — отвечала мать, продолжая входить во все мелочи домашнего быта своего сына и его служителей, — про этого мошенника Буха я опять слышала, как он живёт: всё сидит в винном погребу и играет в карты; когда его спросили, откуда у него столько денег, он отвечал, что должен же ему господин давать деньги. Что ты об этом думаешь? Неужели тут не сокрушаться сердцу?.. Итак, прошу тебя, моё дитя, устрой так, чтобы он приехал в Эльбинг (здесь гостила в это время старуха у своей дочери), если ты не хочешь, чтоб твоя мать из-за этого мошенника пропадала...»

Жалобы и просьбы не прерывались: «денег нет; ни за квартиру, ни из деревни я ничего не получила. Постарайся, чтоб сестра приехала сюда, покуда я ещё жива; но я с каждым днём слабею, и вот уже пятнадцать лет (т. е. с 1697 г.) лежу в постели; можешь себе представить, каково мне! Хотелось бы видеть своих детей ещё раз вместе! Препоручаю тебя Всевышнему, да предохранит Он тебя от всякой опасности. Маша и Катька тебе кланяются...»

С успехами по службе, с возрастанием значения Виллима Ивановича смягчалась к нему и старуха мать: «Меня очень утешило твоё письмо, — отвечала она сыну 1 мая 1713 года, — в котором ты пишешь, что его величество очень к тебе милостив; дай Бог, чтоб это всегда так было; будь осторожен, — добавляет старуха, много испытавшая на своём веку, — будь осторожен: при дворе опасно служить; служи усердно царю и Богу, тогда будет хорошо. Напрасно думаешь, дитя моё, что я на тебя была сердита; сам ты знаешь, что этого быть не может... У меня был генерал-адъютант, я просила его, чтобы он тебя не оставил...»

Генерал-адъютант, любезно посещающий в Немецкой слободе в 1713 году полузабытое семейство, — никто другой как Павел Иванович Ягужинский.

Мы уже имели случай познакомиться с этим птенцом Петра Великого. Павел Иванович был очень любим государем, считался его «правым глазом», славился прямодушием и необыкновенной скоростью и точностью в исполнении всех служебных обязанностей; «правый глаз» был очень зорок, прекрасно пригляделся ко всем светилам горизонта дворцовой жизни, умел отличать эти светила очень рано, когда они только что начинали мерцать, умел предугадывать их будущий рост и значение и вовремя обязывать нового «фаворита» своей приязнью и услугами. Этому свойству своего ума Павел Иванович обязан тем, что не только спокойно пережил три царствования, но не упал и в четвёртое, т. е. в царствование Анны Ивановны. Ягужинский умер наверху почестей и отличий, что едва ли могло случиться, если бы он, по уверению иностранцев, действовал всегда «прямодушно, благородно, с замечательной откровенностью и свободою...».

Виллима Ивановича Монса Павел Иванович заметил рано; в 1713 году они были короткие приятели, ими и остались, поддерживая друг друга в треволнениях дворцовой жизни, до рокового дня одного из них 1724 года... Но обратимся к старухе Монс.

Она делалась всё более и более довольна сыном; посылала к нему платье, белье и кой-какие безделицы, изъявляла глубокое своё желание видеть сына в «генеральской форме» (т. е. в мундире тогдашнего генерал-адъютанта, что соответствовало чину полковника), и в надежде осуществления этого приятного ожидания снабжала сына всяким добром; так, однажды было послано к нему «четырнадцать штук мясной колбасы...». Все эти подарки со стороны скупой старухи свидетельствуют, что сын рос и рос из толпы придворных соискателей чинов и отличий...

Впрочем, она могла быть довольна и семейными делами, устроившимися в это время (1713 — 1714 гг.) к лучшему: так много занимавший её процесс с ландмаршалом Кайзерлингом кончился в пользу её «бедной» дочери... Но вот 15-го августа 1714 года умирает Анна Ивановна, и всё семейство, начиная с матери и кончая Виллимом Ивановичем, спешит развлечь свою печаль об утрате «бедной» Анны Ивановны тяжбой с последним избранником её сердца. Как старухе Монс, так в особенности её достойному сыну и наследнику сестриного достатка, особенно было досадно, что некоторые из дорогих вещей Анны попали в руки шведа Миллера.

Достаточно окрепший при дворе, окружённый благоприятелями, Виллим Иванович смело мог рассчитывать на успех тяжбы, а она вся была начата чуть не из-за одного серебряного кувшинца да золотного кафтана... Все эти мелочи достаточно обрисовывают нашего героя... Оплакать сестру и отнять от её жениха кувшинец и тому подобные вещи, — с этой целью Монс приехал в Москву осенью 1714 года.

Миллер был взят по челобитью Виллима Монса в Преображенский приказ — на допрос к князю-кесарю; но и суровый князь-кесарь Ромодановский, как значится из многих дел тайной канцелярии, умел угодить людям «в случае». По этому ли свойству своего характера, или по чему другому, только он заставил Миллера повиниться, что де он не токмо взял у покойной «блюдо серебряное, что бороды бреют, да рукомойник», но и другие де брал «вещи не малые, а Анна Кайзерлинг, — говорил швед, — вещами теми меня дарила, и те вещи я закладывал и продавал, а кому — не помню».

Для напамятования нужна шведка-полоненка, что ходила у покойной «в ключ» и была её наперсницей в разных секретных делах; но та шведка-девка взята в услужение знакомым уже нам любителем всего изящного — Боуром.

Боур не отпускает девку.

Монс не задумывается и бьёт челом прямо государыне на своего первого благодетеля... Новая черта для обрисовки генерал-адъютанта.

«Генерал Боур, — жалуется его прежний флигель-адъютант, — не только той девки-шведки не отдаёт, но бьёт присыльного подьячего, который о присылке той девки говорить к нему послан. И об нем, шведе (т. е. о Миллере), великое прилежание отовсюду, как от него, Боура, и от коменданта, и от многих есть. Ещё же, — продолжает Монс, — от господина Боура ко мне присылки бывают, чтоб я отдал неведомо какие той девки пожитки, будто ей обещала сестра моя: и с великим мне прошением присылает, в чём имею себе немалое опасение... Прошу вашего премилостивой государыни заступления, дабы я вотшче не пребыл в своём упадке...» Ради этого скромный генерал-адъютант умолял принять его «в матернию ограду» и передать дело на розыск к Ф. Ю. Ромодановскому. А чтоб вещи никоим образом ни по тому розыску, ни по решению тяжбы в сенате не могли бы остаться за Миллером, Монс заявил, что де представлено его противником завещание Анны Ивановны фон Кайзерлинг вовсе не справедливо: оно де не скреплено духовником, да и писано-то, — так уверял Виллим, — в «беспамятстве и, следовательно, противно указам и градским правам».