Тут и простые воины зароптали — больно было видеть, как гибнут братья.

— Не время ещё, — грозно сдвинул брови Волынец и поднял предостерегающе руку.

По лицам воинов — у пожилых заплаканным по убиенным и дерзостным у молодых — Дмитрий Михайлович видел — ещё миг, и вся эта конная лавина вырвется из дубравы, изойдёт бесполезной яростью, словно прибойная пена на побережных камнях, и тогда всё пропало... «Нет, не время ещё!» — повторял он, косясь судорожным взглядом на тех, кто был нетерпеливее остальных, готовый тут же изрубить в куски всякого, кто первым ринется на ковыльное поле.

И вот пришёл он, желанный час!

Когда ордынская конница повернулась к Засадному полку спиной, вытащил Волынец из ножен меч и закричал громким голосом:

— Друзья и братья, дерзайте! Час настал! Сила Святого Духа да поможет нам!

Мамай не сразу сообразил, что произошло. Вся его конница оказалась перед лицом пешего строя копьеносцев, а в тыл ей ударили свежие русские силы...

Он ввёл в бой свой резерв. Однако смятение в его стане было так велико, что отступающих остановить не удалось: ордынцам казалось, что русские воскресли из мёртвых.

«Уже поганые оружие своё побросали. Трубы их не трубят, приуныли голоса их», — сказано далее в «Задонщине».

Ордынцы бежали, раздирая в отчаянии себе лица руками. Преследуя, русские секли их мечами и топтали копытами лошадей. Среди преследовавших находился и Игнатий Стырь.

Со своими людьми, увлёкшись, Игнатий гнался за отступающими ордынцами до того места, где когда-то впадали в Вёрду две реки Всерда и Валеда. И на высокой горе увидел отшельника Варлаама.

Старец стоял на вершине, а внизу пробегали разрозненные толпы ордынцев, превратившихся в стадо, а он, босой, весь заросший волосами, громко хохотал и размахивал яблоневым посохом...

А в это время на поле Куликовом Владимир Андреевич Серпуховской встал под стяг и велел трубить сбор. Сразу подъехали князья литовские Андрей и Дмитрий, израненные, в помятых кольчугах, со своими воеводами. Ждали великого князя.

Прошёл час, а его не было.

Слёзы выступили на глазах Владимира Андреевича. Он обратился к собравшимся:

— Братья мои, кто видел, или кто слышал великого князя?

Ему ответили князья литовские:

— Мы полагаем, что жив он, но ранен тяжело и среди мёртвых тел пребывает. Кто-то из воинов сказывал нам, что видели его, как он по полю шёл. Без коня. Рано нам плакать...

Тогда Серпуховской вскочил в седло и помчался в полки, спрашивая о Дмитрии Ивановиче.

— Княже, в пятом часу битвы зрел сам его крепко бьющегося палицей, — сказал Родион Ослябя, проходя мимо в поисках своего сына Якова.

— Владимир Андреевич, — поклонился князю Серпуховскому крепкий старик с забрызганными кровью по локоть руками, — позднее того бился великий князь рядом со мною с четырьмя ордынцами, насевшими на нас. Троим он головы размозжил, а четвёртого я достал вот этим оружием. — И старик, а это был Холопищев-отец, показал на лежащий у ног ослоп.

— А как позднее того? — с надеждой в голосе спросил Холопищева двоюродный брат великого князя.

— Да почти перед тем, как ваш полк, Владимир Андреевич, выскочил из засады и погнал поганых.

— Друзья, братья! — зычно крикнул Серпуховской собиравшимся воинам, — если кто найдёт живым брата моего, великого князя, то поистине будет его любимцем, и моим тоже, и всей земли Русской!

Бросились искать.

Вскоре нашли Бренка. Он лежал в овраге с рассечённой головой под крупом мёртвого коня. Великокняжеский шлем с золотым шишаком валялся в стороне — знать, не смогли ордынцы завладеть им. Дорого они заплатили за смерть любимца Дмитрия Ивановича: наверху оврага тела их были навалены крест-накрест с выбитыми из черепов мозгами, с отсечёнными руками и головами. Рядом мёртвые лошади скалили жёлтые зубы, а некоторые, смертельно раненные, но ещё живые, скребли копытами по телам своих всадников. И тут же полегли рынды [102] Михаила Бренка, никого в живых среди них не оказалось.

Трудно им пришлось, вдвойне трудно, потому что они защищали не Бренка, а как бы самого великого князя московского.

Бережно уложили Михаила Андреевича на красный плащ и понесли.

Дмитрий Иванович сидел, прислонившись спиной к белому стволу берёзы. Ствол надломлен, и зелёная верхушка, склонившись, прикрывала лицо великого князя.

Гул битвы затих, и Дмитрий Иванович слышал, как возвещали трубы победу, слышал радостные крики русских, но подняться и пойти туда, откуда неслось ликование, не мог. Мешала адская боль в груди. Он хотел было отвести от глаз ветки, скрывающие от взора даль, поднял правую руку, но боль усилилась, сдавила горло, отдалась в висках. Бока крепко сжимало. Князь ощупал внизу панцирь и обнаружил сильные вмятины.

Уж и не помнит, где, когда, чем нанесены эти удары, прогнувшие железо. А кости, кажется, целы... Только вот правая рука... Наверное, болит оттого, что намахался ею за много часов кровавой сечи. Или, может быть, вывихнул в плечевом вертлюге [103] ...

Да что такое собственная физическая боль по сравнению со всеобщим ликованием, великой радостью, что снизошли на Русскую землю?!

Дмитрий Иванович слегка приподнял голову, и перед его глазами сквозь золотые листья берёзы забрезжило, слепя не осенней синевой, небо, кажущееся таким близким. Протянуть бы руку, схватить ладонью эту прохладную синеву, поднести к губам и пить. Пить... Упиваться, словно светлой любовью... «И она, эта любовь, прародительница славной победы! Я ли не любил свою землю, народ, князей несговорчивых, недалёких, наказуя их и плача потом?! Ведь от их раздоров прежде всего страдали простые люди... Князья оботрут полотенцем лоб да губы, и вся недолга... А смерды опять строят, хлопочут... Но как поднялись они, как сильны, храбры и послушны были во время битвы!»