— Хан Буляк не дал. Заступился. А темник не пощадил бы. Верны твои слова, княже.

И тут Дмитрий остро, как ястреб на дичь, взглянул на молчавшего мурзу, и по лицу его, словно тень от крыла птицы, пробежала лёгкая судорога, глаза налились кровью, и, если бы не умудрённый жизнью Боброк, не бывать бы в живых Карахану.

— На колени, собака! — крикнул Боброк-Волынец и с силой сдёрнул ордынского мурзу со скамьи. Тот бухнулся на каменный пол гридницы, сознавая и сам, что далеко зашёл, не ответствуя на вопросы князя, сложил руки на груди, ладонями друг к дружке, и забормотал что-то, закатывая глаза.

— Пошли отсюда, брат, — повернулся князь к Серпуховскому. — Инока Пересвета разместите и накормите... А вы, Михайло Андреевич и Дмитрий Михайлович, забирайте мурзу и айда париться.

В предбаннике их встретили три дюжих молодца из дружины Дмитрия.

Снимая свою запылённую и разодранную одежду, Карахан молча осматривался вокруг. И немало чему подивился...

По стенам предбанника шли широкие лавки, на которых лежали в несколько рядов войлочные кошмы. Пол был устлан пахучим сеном. Посреди стол, такой же, как в гриднице, но меньший размером, а на нём дубовая кадка с зацепленными за её края золотыми корчиками, доверху наполненная хлебным квасом.

Первым разделся Боброк, сваливая прямо на пол одежду, которую тут же унёс один из трёх прислуживающих им молодцов. Волынец встал с лавки, чтобы пройти в парильню, и все увидели его могучее тело в рубцах и шрамах — следы былых сражений. Судя по числу шрамов, во множестве битв участвовал сей храбрый муж.

Помнит Дмитрий, как из Владимира привезли Боброка-Волынца на подводе: у него была рассечена половина груди.

Из Кремля, завидев подводу, бросились ей навстречу: подумали, везут в Москву хоронить. Дмитрий, тогда ещё тринадцатилетний малец, путаясь в длинных княжеских одеждах, побежал тоже. Но его вдруг остановил дикий вопль сестры Анны, жены Волынца, увидел, как она рухнула, потеряв сознание, возле подводы.

У Боброка были закрыты глаза, но он находился в полной памяти, хотел приподняться, да не смог: уж слишком много крови потерял за время пути. Дмитрия Михайловича перенесли в княжеские покои и уложили на высокую лавку.

Через час, когда Боброку стало лучше, наведался Алексей, бывший тогда митрополитом Всея Руси. С ним рядом шёл Дмитрий, не по годам серьёзный, с умными, всепонимающими глазами. Князь подошёл к Боброку и молча всмотрелся в суровое, мужественное, измождённое раной и дальней дорогой лицо воина. Боброк открыл глаза.

— Здравствуй, Дмитрий. Рад тебя видеть здоровым и крепким. И вас тоже, отче... Приказ выполнил, побил суздальского князя Дмитрия Константиновича, вошёл в светлый град Владимир, и теперь наш Дмитрий может утверждаться на великое княжение.

— Благодарю, — молвил Алексей. — Во избежание злобы и подлости со стороны суздальского князя, не женить ли нашего Дмитрия на его дочери Дуне? Говорят, красна девица. Мала, а умница. Как думаешь, Боброк?

В лицо московскому князю бросилась краска. Волынец, завидя это, улыбнулся:

— Рановато пока. А годика через три можно. К тому времени у нашего сокола и крылья окрепнут. Да и вообще всё тогда впору будет...

— Аминь! — заключил митрополит, улыбнулся тоже и положил на плечо князю Дмитрию руку.

Потом и сам московский князь получал раны, когда вместе с Серпуховским да Боброком выезжал воевать ростовского князя Константина, стародубского Ивана Фёдоровича и галицкого Дмитрия. А когда привёл их под свою руку, тогда и выдал суздальский князь за Дмитрия Ивановича дочь Евдокию.

Уж вроде скольких врагов обратил в бегство — страха не знал, а за свадебным столом в Коломне сидел ни жив ни мёртв. И вправду хороша была невеста в голубом повойнике на голове, усыпанном жемчугом, в косоклинном распашном сарафане, в белоснежной батистовой сорочке с кисейными кружевными рукавами. На шее алмазное ожерелье, золотые серьги в ушах.

От её красоты совсем голову потерял молодой князь, и в церкви-то, где венчал их митрополит, как во сне ходил вокруг аналоя по солнцу и вкус терпкого вина не ощущал, когда пил из большого стеклянного сосуда. Хорошо, что подсказали бросить сосуд на пол и растоптать ногой: так положено. Только неприятно как-то заскрипели под сапогом стекляшки...

Да и потом с таким же чувством, с каким давил стекло, помнил крутившихся перед глазами трёх свах: «женихову», которая невесту сватала, «погуби красу», которая после венчания Дуне косу расчёсывала, и «пухову», которая вела молодых на брачную постель...

«Да ведь я ещё Дунюшку-то свою не повидал после приезда от отца Сергия и не передал ей от него бочонок сушёной малины. Закрутился тут с этим мурзой, будь он неладен... Потерпи ещё с чуток. После бани и трапезы наведаюсь...»

И представил тихое лицо и светлый доверчивый взор её глаз, таким глазам не солжёшь, а солжёшь — не вынесешь кроткого осуждающего взгляда... «Милая моя, Евдокеюшка...»