Постояли возле башни, обозревая сверху окрестности Москвы. Хорошо видны Глинищи — яблоневые сады. Девять лет назад выжгли их литвяне да и свои же русские мужики из Твери. Но после ухода вражеского войска снова посадили москвичи деревья, и они уже второй год плодоносят. За Глинищами — Самсонов луг на берегу Яузы, сейчас с рыжеватыми подпалиными, а весной буйно-зелёный. За рекой начинался посад: крытые соломой избы ремесленников и рубленные из дерева боярские хоромы с широкими подворьями. Оттуда в воскресные дни к кремлёвским стенам тянутся бесконечные обозы с пшеницей, рыбой, глиняными горшками, пенькой. Останавливаются на торговой площади, разгружаются подводы, и начинается распродажа.

Шум, гам. Шныряют меж возов мальчишки и нищие, пророчествуют, гремя цепями на ногах, юродивые, скоморохи на подмостках дудят в сопелки, смеются, зубоскалят, изображая пузатых бояр, поют частушки. Ходят лохматые мужики с медведями, заставляют зверей показывать разные фокусы.

Любит московский князь на это веселье взглянуть.

А вдоль торговой площади на деревянных рядах раскладывают свои товары, которые хранятся в каменных амбарах, заморские купчины. Местным купцам московским не велено из-за тесноты на площади свои амбары строить, так они поставили сбоку церковь, из-за толстенных стен похожую на куб, якобы молиться, да проведал Дмитрий, что в её подвалах товары берегут, махнул рукой. «Ишь шельмецы, случись пожар — ни один огонь в такой куб не проникнет», — подумал тогда великий князь и с уважением посмотрел на белые каменные кремлёвские стены — на своё детище. По его прямому указу эти стены возводить начали в 1367 году.

А товаров на рядах всё больше и больше становится, и чего только тут нет: иранские шёлковые ткани, медные и серебряные кумганы, китайские узорчатые япончицы, тоурменские ковры, венецианское стекло, булгарские цветные кафтаны, кожухи из греческого оловира. Разная мелочь: костяные и деревянные гребни, ложки, чашки и солонки, разукрашенные цветами, глиняные горшки и кринки, игрушки, свистелки, ножи, топоры, вилы... А по Москве-реке торопятся суда, пристают к берегу, люди с них кидают трапы и начинают выгружать из тёмных трюмов тюки, бочки, грузят на подводы и везут к торгу.

— Свежие товары! Свежие товары! — громко кричат зазывалы.

И несмотря на крики, шум и гам, до слуха доносится перестук топоров из Чертолья и посада: там новые избы ставят, и видно, как тянутся туда телеги с ошкуренными брёвнами.

Радуется Дмитрий: торгует, строится Москва — живёт полной жизнью.

Видно, по рукам и ногам захотел связать Дмитрий Михайлович троицкого монаха, раз к одной тайне присовокупил другую, дабы не было ему иного пути, как с московским князем, — а другого уже и не будет: отныне для Александра каждая стена в городе и каждый куст в поле будут иметь свои глаза и уши... Да это и не в тягость Пересвету: он и так предан душой и телом Дмитрию Ивановичу. Вся жизнь Александра в его воле, и он отдаст её за него не задумываясь, потому что с именем московского князя связано великое дело — дело освобождения Руси от ордынского ига.

Та, первая, тайна...

Ранней весной был послан Пересвет Сергием Радонежским на Москву к Боброку с золотом из обительской казны на ратные нужды. Приехал, встретился с князем. И тогда-то Дмитрий Михайлович велел слугам седлать двух резвых коней, а Пересвету наладить воинские доспехи. Облачившись в кольчуги, в сопровождении десятка дружинников они, как только еле видимая заря бледно упала на золочёные маковки кремлёвских церквей, выехали из Москвы.

Ещё не сошёл с неба серп луны, и, отражённый в тонком ледке, затянувшем местами дорогу, ломался он и крошился, звеня под копытами резвых скакунов.

Спешили.

Александр изредка поглядывал на молчаливого Боброка, но тот делал вид, будто не замечает вопрошающих взглядов Пересвета: «Куда едем? Зачем?..»

Пересвет украдкой улыбнулся уголками губ, вспомнив одну восточную пословицу, слышанную не раз от пленных ордынцев: «Кто мчится вихрем на коне, не окажется ли всё равно в том месте, куда придёт равномерно шагающий безмятежный верблюд?..»

Сейчас над этой пословицей можно было и поразмыслить...

Они подъехали к лесу и спешились. Один из дружинников взял под уздцы лошадей Пересвета и Боброка и отвёл их в сторону. Боброк показал рукой вдаль меж деревьев и сказал:

— Нам ещё предстоит неблизкий путь. Сейчас мы зайдём в лесную сторожку, и, пока дружинники поят и кормят коней, я расскажу тебе, отче, почему мы так торопимся и куда...

Сторожка была ветхая, с полусгнившей камышовой крышей, но внутри оказалось всё прибранным, пол выскоблен, на стене развешаны бобровые шкурки, на столе расставлены чисто вымытые деревянные чашки. В углу на дубовой лавке стоял выдолбленный из берёзы ковш, наполненный водой. Боброк скинул на лавку кафтан, подошёл к туеску, плеснул из него воду на губы, потом, обхватив его обеими руками, поднёс ко рту и жадно напился.

Зашёл дружинник, поставил на стол торбу с завтраком — хлеб, куски жареного мяса, пиво и рыбу для Пересвета — и вышел, оставив Александра и Дмитрия Боброка одних.

— Отче, — после того как поели, обратился к Пересвету Боброк, вытирая руки о вышитый красными петухами белый рушник. — Вот погляди на это послание, — он подошёл к лавке и вытащил из кармана кафтана мелко исписанный лист бумаги. — Пишет мне Стефан Храп, или, как зовёт его сейчас камская чудь, Стефан Пермский.

— Неистовый Стефан, — протянул Пересвет, — ниспровергатель идолов...