Старец Варлаам, завидя поднимающихся к нему людей, приблизился к самому обрыву горы, скрестил на груди руки и ждал. Великого князя, оказавшегося возле отшельника первым, при взгляде на него поразили глаза старца на костлявом узком лице, окаймлённом густыми седыми волосами, — эти глаза были не похожи на глаза святых с церковных икон: благостные и отрешённые от грешного мира, да и сами черты лиц византийских богов отличались мягкостью и неподвижностью. Глаза отца Варлаама, цветом напоминавшие величавые летние воды родной Москвы-реки, смотрели внимательно и проникновенно, и в них на какой-то миг великий князь будто узрел отблеск вечности, словно на прозрачную до самой глубины воду неожиданно упал утренний луч солнца, высветив что-то такое, о чём трудно высказать словами, а только можно почувствовать сильным сердцем. Вот такие же точно глаза святых на иконах будет рисовать через десяток лет Андрей Рублёв, произрастающий сейчас, как жадный до жизни хмель, где-то в бескрайних просторах, пока не ведая о том, что в этих глазах он передаст те же отблески вечности и красоты своей земли, какие увидел в глазах провидца князь Дмитрий, которого от звания Донского отделяло всего лишь несколько месяцев...

Дмитрий Иванович упал на колени перед отцом Варлаамом, ощутил на голове мягкое прикосновение пальцев и услышал повелительное, но сказанное шёпотом:

— Встань, великий князь...

Вздрогнув оттого, что старец узнал его сразу, Дмитрий Иванович поднялся, ткнулся губами в его руку и только тут обратил внимание на толстые узловатые пальцы отшельника, невольно подумал: «А прикоснулся-то ими как...»

Отец Варлаам, высокий, сухой до черноты, согбенный от долгих молитвенных бдений и поклонов, пригласил гостей в свою землянку, стал расспрашивать, как доехали, что видели и давно ли были у Сергия Радонежского?.. Выслушав и приняв дары из рук Пересвета, старец поблагодарил и попросил гостей оставить его наедине с московским князем. Пересвет, Бренк, Яков и дружинники удалились.

Отец Варлаам посмотрел на Дмитрия Ивановича долгим пытливым взглядом, и снова великий князь уловил в глазах старца странные отблески.

— Княже, я чувствую в твоём сердце силу... Как в одной капле отражаются все моря и реки, так и в твоём сердце я ощущаю биение всех сердец русских людей... Да, нелёгкое дело — победить несметное ордынское войско... Но прислонись грудью и левым ухом к стене землянки — и ты услышишь мощное биение! Это биение здоровых сердец, и твоего, и сотен тысяч, которые жаждут победы!.. Ты победишь, великий князь, веди за собой людей! Они ждут и надеются на тебя. Слышишь, как сквозь ровное биение прорываются частые звоны молотов о наковальни — это русские мастера куют мечи, топоры, наконечники копий, и такие звоны идут по всей великой Руси... А вот и скрип тяжёлых подвод, значит, сбираются к Москве ратники, слышишь, как радостно звучит голос мудрого Боброка, встречающего их на белой кремлёвской стене?.. И дзинькает колокольцем заливистый смех твоего сына Васятки, — при этих словах Дмитрий Иванович улыбнулся, ощутив снова, как соскучился он по своим родным и близким, по Москве.

— А вот плач детей и женщин ты тоже должен слышать, княже... Да, победа будет, но она дорого достанется... Мужайся, Дмитрий! — отец Варлаам взял из рук великого князя посох Пересвета, поцеловал его и добавил: — Оставь его, княже. Как победишь супостата, поставь монастырь здесь. И пусть посох останется на этой горе, которая в веках будет зваться твоим именем. А теперь сымай с груди ладанку, а я схожу покуда и принесу заветной травы.

Вернувшись, старец протянул великому князю Дмитрию пучок кореньев.

— Возьми это... Я сыскал златоогненный цвет перелет-травы, что светлым мотыльком порхает по лесу в Иванову ночь, выкопал корень ревеня, набрал тирлича, того самого, что ведьмы рвут на Лысой горе, добыл разрыв-траву и огненного цвета папоротник. Добро тому, кто с перелет-травой будет, с зашитым в ладанку корешком ревеня не утонет, с разрыв-травой не забоится злого человека и духа, сок тирлича возведёт обладателя на верх почестей и славы, а чудный цвет папоротника принесёт довольство, здоровье и счастье...

— Спасибо, святой отец Варлаам!

— Благословляю тебя! И ступай...

От горы, где проживал отшельник, проехали несколько безымянных селений, которые через несколько месяцев станут известными и приобретут такие названия, как Секирино, Побединка, Милославка. Далее проехали Чернаву, где будет заседать княжеский совет и решаться вопрос: переходить ли Дон русскому войску?.. А пока сани скользили по льду великой реки, так и вкатились в Непрядву, а потом свернули на Куликово поле, выбравшись на крутой берег. Бодрил морозец, скрипел снег не равнинных местах под полозьями.

Подъехали к Зелёной дубраве. Расположились так же, как и на Рясском поле: возле леса юрту поставили... Стоят рядом молча дубы, косматые, в белом инее, словно мудрые старцы с белыми волосами... Долго смотрел на них Дмитрий, думал.

И не они ли подсказали ему верную мысль — запрятать в этой дубраве на время битвы с ордынцами принёсшей окончательную победу русским засадный полк во главе с двоюродным братом Владимиром Серпуховским и мудрым Боброком?!

После поездки на возвышенное место, расположенное от Зелёной дубравы в противоположной стороне, на правом берегу речки Нижний Дубик, по всеобщему мнению сразу названное Красным холмом (с него Мамай будет руководить во время битвы своими туменами), московский князь крепко заснул в своей юрте и увидел сон...

Огонь увидел до небес, огромный огонь, который пылал на Красном холме. А вокруг него бегали какие-то люди, то ли ордынцы, то ли русские — не разобрать, и отгоняли трещотками, свиристелками, верещалками птиц, которые так и летели в пламя. А птицы эти — кулики, кои населяли открытое место между Доном и Непрядвой, Смолкой и Нижним Дубиком, — оттого-то поле и зовётся Куликовым.

Проснулся Дмитрий и рассказал сон Пересвету.

— Огонь — ты же, княже, видел его недавно... За Лихарёвским городищем. Когда несчастные запалили избы... А птицы — словно в жертву Богу или Духу. А я полагаю, скоро здесь или на Рясском поле такое начнётся, тут уж не до птичек... А будет огонь и пепел!