Боясь увидеть, что ее никто и не собирается останавливать.

Она мчалась вон из здания, к машине Тайлера. Чтобы сбежать из этого дурдома. Чтобы задыхаться и ничего не чувствовать.

Внутри больше ничего не разрывалось.

Внутри стала образовываться пустота.

3.

Она опомнилась лишь дома, когда захлопнула дверь, прижалась спиной к стене и скатилась вниз по стене, закрывая глаза и с ужасом осознавая, что слез и нет. Все выплакано. Все выстрадано. Когда образовывается пустота — больше нет смысла биться в истерике, кричать и рыдать.

Все остается там, за границей, которая отделяла тебя от нормальной жизни. Все остается в каком-то сюрреалистическом нереальном прошлом, которое, кажется, с тобой и не происходило вовсе.

Ты просто трансформируешься в какого-то другого человека с совершенно иными чувствами. С совершенно иными взглядами на жизнь.

С апатией и отсутствием желанием что-либо менять, кого-либо добиваться.

4.

Под вечер Бонни выключила телефон. Ей названивали родители. Они даже приходили домой, грозясь выбить дверь. Самое страшное, что они выбили.

Но Беннет не нашли. Она спряталась, как обиженный и запуганный ребенок, на чердаке, вход на который был в стене шкафа. Об этом входе, конечно же, никто не знал.

Беннет просидела там до восьми вечера, глуша боль сигаретами и виски. Несколько раз позвонить Елене увенчались провалом. Та не отвечала, а потом тоже вырубила сотовый.

Мальвину можно понять. У Мальвины ведь семьи не осталось. Даже видимости семьи. Мальвина тепла искала, Мальвину отвергли в самый жуткий период ее жизни. А боль же яркая и сумасшедшая — вот и получился такой коллапс. Произойди это с ней лет в пятнадцать хотя бы — все было бы намного проще. Тогда многое не воспринимается. Тогда многое ты просто отвергаешь, ведь срабатывает нечто вроде отрицания.

А теперь вот, когда уже вроде взрослый, все как-то слишком сложно. Слишком безумно. И терпеть это, осознавать предательства и обрывать контакты, становится чем-то вроде долгой смертельной казни на электрическом стуле. Жаришься, жаришься как индейка, а облегчение так и не приходит. И все, что остается, — лишь плясать в безумном танго, пропуская разряды через свое тело.

Бонни пропускала их целый день. Напиться и забыться не получилось. От сигарет кружилась голова и тошнило. Несколько таблеток аспирина не облегчали муки. Организм работал на износ. Бедная феминистка была на пределе.

Она вылезла из своего убежища уже когда стрелка часов перевалила за цифру восемь. Именно вылезла. Девушка упала на пол обессиленной куклой, лежала так минут десять, смотря в потолок и пытаясь выдавить хоть слезинку.

Не получалось. Ну, совершенно не получалось.

Дверь была открыта, и холодный ветер швырял по просторам маленького домика-клетки. Бонни лежала на полу, совершенно не волнуясь о том, зайдет кто-то или нет.

Она нашла в себе силы лишь минут через десять-пятнадцать, когда почувствовала, что холод липкими щупальцами дотронулся до всех участков тела. Что ж, если ощущаешь холод, значит все-таки еще жив.

Наверное, жив.

Девушка поднялась, потом остановилась на пару секунд (потемнело перед глазами) и поплелась вниз по лестнице, на кухню. Хотелось закрыть дверь, запереться на все замки и больше никогда-никогда отсюда не выходить. Хотелось уединиться с собой, отдохнуть.

Беннет остановилась в коридоре. Ее единение было нарушено. Снова. Было нарушено Тайлером. Опять. Локвуд стоял в проходе, внимательно смотря на свою знакомую и пытаясь найти причину такого отвратительного внешнего вида.

— Елена нас не простила. Мы поссорились. Она сказала, что ненавидит меня. Это все, что я знаю.

Девушка призраком поплыла на кухню. Она была худенькой, почти хрупкой. И ее состояние было даже хуже, чем когда ее били в каких-то закоулках. Побитая Бонни Беннет теперь была избита и в душе.

Но она больше не зовет на помощь. Она привыкла уже в принципе.

Локвуд закрыл дверь, разулся и прошел на кухню. Бонни сидела за столом, смотрела на греющийся на плите чайник и молчала. Эта девочка была забита в угол, она была истерзана, обругана, измучена.

Тайлер расстегнул куртку, бросил ее на пол и сел рядом. Он серьезно глядел на девушку, научившую его быть вменяемым, понимать, что не всегда важен процесс, что иногда стоит забывать про детскость и чрезмерную веселость. Научившая его выразительно читать стихи…

— Как она узнала? — безучастно спросила Бонни. На самом деле, было плевать, как Елена узнала. Важно то, что уже больше никогда не будет дружбы. Что камень на душе будет таким тяжелым, что идти вперед, к своему будущему, вряд ли получится.