Само собой, расставаться с хорошим трудно. Дворянское воспитание Деникину не позволило забрать из особняка даже столовое серебро, которое богатый фантазер Фотиади заказывал у моравских ювелиров, отличавшихся особой изысканностью.

В НКВД с фантазиями было хуже, поэтому все обстояло, намного проще. Получив новое назначение, большой, а от этого еще более страшный начальник, прежде чем сдать дела, за ночь снял неподъемные двери из хаджокского дуба, высушенного и сработанного аж в Дублине, вынул мраморные подоконники и, конечно, забрал роскошную ванну. Все утянул на себе, как навозный жук. Где оно сейчас – одному Богу известно! Может быть, на Рублевке, а может быть, на очередной яхте «нового русского». Современные богачи чихать хотели на изобретательного Якубовича с его «Бауцентром», где наивный народ при открытии «душился» за «бесплатным сыром».

Сами наверняка видели – любые деньги отдают за яйца Фаберже (я имею в виду – им сработанные). А уж за ванну каррарского мрамора начала девятнадцатого века, цвета густого сицилийского заката, в которой совершал омовение сам Антон Иванович Деникин, можно сорвать такие деньги, что любой аукцион век будет хранить оглушенное молчание. Где же вы, незабвенный Иван Лукич, с вашей нагайкой, товарищем-маузером и искренними пролетарскими заблуждениями?

– До последнего патрона беляки отстреливались! – рассказывал он, глядя на дворец братьев Богорсуковых, тот самый, над которым в феврале 1943 года старшина Данила Васюков поднял красный флаг в день освобождения Краснодара. Сегодня во дворце, как неутомимые пчелки, день-деньской снуют «народные» банкиры из «Сбербанка», так сказать заботятся о благе…

– Двух юнкеров загнали чекисты под самую крышу, – Хижняк показал на парадный вход, возле которого нынче лениво переминаются охранники. – Винтовки пустые отбросили – и в лестничный пролет головой… Сдаваться не захотели. Оба разбились… Жалко, молодые ребята… совсем мальчишки!..

Хижняк из-под кустистых бровей хмуро оглядел пространство, густо заполненное малоосмысленной городской суетой, и добавил, вздохнув тяжело, совсем уж по-стариковски:

– Да-а-а! Много на этом «пятаке» русской крови пролилось… Ох, как много!

Знал бы, старый солдат, во имя чего…

– Жестокостей было много… – Хижняк подумал-подумал и добавил: – Такой человеческой ожесточённости я потом ни разу не встречал, хотя и воевал большую часть жизни…

– А почему, Иван Лукич? – спросил я.

– Война гражданская, милок, идёт без всяких правил, уставов и наставлений, тем более без законов. Война между своими – это всегда бойня и резня. Я считаю, беляки во многом спровоцировали. Всё время твердили: рабоче-крестьянские шкуры на барабан… Один Покровский чего стоил… Да и наш Ванька Сорокин, гори он огнём, недалече ушёл…

Городское путешествие утомило красного генерала, а может, перегрузило воспоминаниями. Он снова тяжело опустился в кресло. В комнате рядом звенели посудой – накрывали гостевой обед. Слышно было, как неугомонная старушка Волик командовала обслугой:

– Вот водку я бы не ставила…

Хижняк услышал, усмехнулся и окрепшим голосом крикнул в открытую дверь:

– Машенька! А я бы водки сегодня выпил!

Когда углубляешься в свидетельства очевидцев тех лет, то всем существом ощущаешь, как жертвенная кровь проступает сквозь повязку времени. И чем больше узнаёшь, тем заскорузлее становятся «бинты». Годы наматывают их слой за слоем, но облегчение так и не наступает. Я думаю, и не наступит, поскольку в нашем отечестве всегда сохраняется опасность повторения чего-то такого же или очень похожего. Уж какая короткая история у Екатеринодара – Краснодара (в летописном плане – миг, чуть больше двухсот лет), а сколько резаных, колотых, рубленых, огнестрельных ран на теле сравнительно небольшого города.

В описываемую мною пору его раздирали противоречия, большей частью амбициозно бессмысленные, не решавшие ни одной заявленной цели, зато задачи по уничтожению соотечественников становились ведущими, и называлось это (придумано для благозвучия учёными марксистами) классовой борьбой. За оружие схватились тогда многие, чаще те, кого и близко нельзя было к нему подпускать. Взбунтовавшая человеческая стихия, которую наименовали революцией, возбудила самых неожиданных, малозначительных и незаметных в обычной жизни людей-людишек, выбросила на бушующую поверхность взбудораженного общества, и тогда вдруг выяснилось, что нет более страшного лица, чем покрытого лёгкой оспинкой, более безжалостной души, скрытой в тщедушном теле, всегда пьянеющего от запаха человеческой крови. Расправив перепончатые крылья, поднялись тогда вампиры над несчастной страной, пугая её разноцветным пламенем, извергаемым из раскалённой пасти.

Не будь революции, ездил бы Иван Лукич Сорокин по станичным проселкам, вправлял бы пахарям грыжи, лечил падучую, снимал наговоры, а заодно ставил клизмы, банки и всё другое, на что способен сельский фельдшер, единый на всю округу. Собирал бы в казённую двуколку крестьянские «благодарности» – битой птицей, самогонкой, бараньим боком, свиным ливером, свежей сметаной, щупал бы по молодости возле ночных плетней станичных молодух, не будучи битым за это только из уважения к фельдшерской принадлежности.

Закончив в Екатеринодаре медицинскую школу, Сорокин и возил, и щупал, пока не угодил на фронт, где проявил себя отчаянным авантюристом. Столь далёким от лекарского милосердия, что за храбрую жестокость к врагам быстро был произведён в сотники. Тысячу раз Ваню, уроженца станицы Петропавловской, должны были прихлопнуть, но судьба, словно во испытание, возносила его всё выше и выше. К несчастью его и других, он примкнул к красным, очевидно, посчитав, что именно в этой ниспровергающей все и всех среде реализация его амбиций получит максимальную динамику. Но даже он, авантюрист до мозга костей, в обычной жизни дальше острога не ушедший, и думать не мог, что через полгода станет (вдумайтесь в масштаб!) главнокомандующим Красной армии всего Северного Кавказа – десятки тысяч вооруженных людей под началом. Впоследствии образ Ивана Сорокина станет особо привлекательным для советских писателей и кинематографистов. В фильме Григория Рошаля по роману Алексея Толстого «Хождение по мукам», значительная часть которого снималась в Краснодаре и на Кубани, его роль играл эффектный Евгений Матвеев. Играл красавца в белоснежной черкеске, в окружении бутылок и пьяных марух, этакого кубанского забубенного Махно. На самом деле не был он опереточным злодеем, которому обстоятельства жизни позволили слишком многое, а то, что не позволили, он взял сам. Именно с его повеления в центре Екатеринодара свершилось невиданное святотатство – казнь над уже мёртвым человеком – генералом Корниловым. Сорвав с себя православные кресты, пьяные бандитствующие бойцы сорокинской армии приволокли в центр города труп бывшего командующего Добровольческой армией, содрали с него мундир, изрубили тело, таскали останки по улице на аркане.