Потом они перебрались в утлой лодчонке на поросший частым лозняком островок. Дно около островка было глубокое, илистое; в ямах на дне возле него, как утверждал Горохов, водились ерши и окуни.

–  Знатное место, кто понимает, - восторгался Горохов, доставая двумя пальцами червя, насаживая на крючок и поплевывая на него.
– Когда уйду в отставку - обязательно с внуками буду здесь лето жить. Красота-то какая!

–  Ни черта подобного, - пессимистически проворчал из кустов Ольшанский.
– Под старость ты будешь заниматься одним видом рыбной ловли: таскать вилочкой шпроты из банки.

Горохов замялся, забормотал что-то вроде «ну, это там видно будет», но угрюмые слова Ольшанского испортили Горохову настроение, - правда, ненадолго; поплавок у него вдруг прыгнул и сразу пошел вниз, никто ахнуть не успел, как Горохов уже снимал с крючка первого окуня.

–  Вот тебе и «рыбка плавает по дну - не поймаешь ни одну», - засмеялся кто-то, а полковой любимец, поэт и весельчак лейтенант Синяков, живо откликнулся экспромтом, не сводя глаз со своего замершего на воде поплавка:

И не успел стихнуть смех, как с берега, словно скользя по воде, эхо донесло:

–  …о…о…ов!

–  Зовут кого-то?
– поднял голову Горохов. Там, на берегу, стояла маленькая фигурка, махала руками, и снова донеслось протяжное: «о…о…ов!». В самом деле, кого-то из них звали, и Ольшанский на своем месте снова проворчал, не поворачивая головы:

–  Чёрт его знает, не дадут в выходной посидеть нормально! Кого там?

–  Кажется, меня, - сказал Горохов.
– А ну-ка?

Он поднес к ушам ладони, сложенные лодочкой, и прислушался.

–  Нет, это тебя, - кивнул он Лаврову.

С берега послышалось: «…еста… ехала-а!..» - и Лавров, сам прислушивавшийся к крику, удивленно пожал плечами:

–  Невеста? Ко мне?

–  Кричали Лаврова, - и Горохов невозмутимо полез за следующим червем, а Ольшанский хихикнул, словно хрюкнул, и все разом засмеялись, но не над тем, что приехала к Лаврову невеста, а что Ольшанский очень уж похоже хрюкнул. Лавров, всё еще пожимая плечами, влез в лодку и под общие пожелания скорейшей свадьбы отплыл.

Он греб, налегая на вёсла изо всех сил, стараясь умерить этим волнение, которое охватило его, чуть только он услышал свою фамилию и далекое «невеста приехала». «Неужели Катя?» - думалось ему. Милая, нежная, хорошая, всё-таки приехала, и значит… Он выкидывал вёсла, как учили его на занятиях по академической гребле, почти ложась спиной на переднюю банку, не оглядываясь на берег; когда нос лодки с приглушенным шелестом вошел в камыши, бросил вёсла, завел лодку на берег и огляделся. Дневальный стоял рядом.

–  До вас прийихалы, - сказал он.
– Коло леса, чуете, где дорога на танкодром, ждут.

Лавров сначала пошел, тяжело дыша после гонки на лодке, а потом не вытерпел и побежал узкой тропинкой. Тропинка шла под гору, и бежать было легко. Потом он выскочил на гудроновое шоссе, избитое по обочинам танковыми гусеницами; неподалеку начинался лес.

Еще издали Лавров увидел двух, сидевших рядышком на камнях. Катя!
– он узнал ее сразу, второй же был мужчина, и, подходя, Лавров смотрел только на него - кто это? Потом он узнал и, замедлив шаг, перевел дыхание. С Катей приехал Курбатов.

Катя первая оглянулась, соскочила с камня и пошла навстречу Лаврову. Ветер дул ей в лицо, вся освещенная солнцем, она казалась насквозь пронизанной лучами, ветром, - легкая, стремительная, словно приподнявшаяся для полета. Она еще издали протянула руку, и Лавров, не понимая, что с ним происходит вообще, порывисто бросился к ней навстречу, чувствуя, как лицо у него краснеет от радости. Она поняла его состояние, когда он пробормотал

«Катя!» - и слова больше не мог вымолвить, глядя ей в глаза; потом он спохватился и пошел к Курбатову.

Курбатов тоже поднялся, пожимая Лаврову руку:

–  Похудели, загорели, но вид бодрый… Вы… простите меня… - Он повел бровями в Катину сторону и, не дожидаясь ответа, с прежней улыбкой спросил: - А не пройтись ли нам немного?

Лавров догадался: предстоит серьезный разговор.

Они шли по дороге, затем свернули в поле. Травы колыхались под набегающим ветром и нежно пахли медом. Катя, нагибаясь, уже срывала маленькие густокрасные гвоздики.

Курбатов шел, помахивая прутиком, потом оглянулся на Катю: та - должно быть, нарочно - отстала, поэтому их никто не мог слышать.