– Здрасте.

Дети расплылись в улыбках. У Нади слюнки потекли, и она шумно сглотнула.

– Вот, внученька моя ненаглядная, кушай, ты всегда клубнику любила. – Дед присел на корточки. – И ты ешь, Валерка, не стесняйся.

– Спасибо. – Дети тут же принялись за клубнику.

Смотрит он, как они едят, а у самого на глазах слезы умиления.

– У Надюши от клубники такой диатез был… – Дед горестно качает головой, и от беззубой улыбки его лицо сморщивается. – А я ей все равно клубнику давал. Не мог я видеть, как она плачет и просит.

– У меня тоже был диатез, – сказал Валерка, – и тоже из-за клубники.

– Да вы вообще хилое поколение. – Дед сел на траву и скрестил ноги. – Вот мы другое дело, мы на настоящем мясе выросли, на чистой воде, на чистых овощах. А вы? Вас Чернобыль отравил, и неизвестно, чем он еще аукнется. – Дед прищурился и посмотрел на Надю. – Надюша, а ты знаешь, что дедушка Саша помирает?

Надя перестала жевать.

– Нет, не знаю… – По спине пробежал холодок.

– Во всем Чернобыль виноват. – Дед закивал головой. – Он был ликвидатором. Он бы не поехал, но Антося погнала его за длинным рублем, старая сволочь, а теперь он кровью харкает.

Надя посмотрела на свои руки, испачканные клубникой, и к горлу подступил комок.

Дедушка Саша… Родители папы живут в соседней деревне, почти семь километров по грунтовой дороге: туда шоссе не построили. Их фотографий в доме тоже нет. В память врезалось, как дедушка помогает ей застегнуть крепление на соскочившей лыже и ласково говорит: «Надюшка моя». Какое-то время он идет рядом, потом наклоняется, снимает толстую рукавицу, кладет руку на плечо, говорит: «Ну, мне пора», – целует Надю в лоб и уходит, а карманы ее куртки наполнены конфетами, это он принес. Однажды Надя сама к ним пошла, вернее, Никитична подвезла на машине, у нее там тоже родственники живут. Дедушку Надя не застала, он в Харьков поехал, а бабка ее во двор не пустила, через забор пробурчала, что она вся больная, что ноги не носят, и ничего не спросила. Больше Надя в ту деревню не ходок.

И вот дед Саша заболел…

– Скажи матери, может, она захочет свекра увидеть. – Дед, кряхтя, поднялся на ноги. – Тогда пусть поторопится. – Он почесал затылок. – Миску возле крыльца оставьте, а мне пора. – Он еще немного потоптался, будто хотел что-то сказать, но промолчал и, держа под мышкой полотенце, пошел к дыре в заборе.

Надя больше не ела клубнику – не могла, в горле что-то встало…

– А где живет этот дед Саша? – спросил Валерка, далеко бросая клубничный хвостик.

– Почти семь километров, – ответила Надя.

– Надо поехать. – Валерка положил в рот большущую ягоду.

– Надо, – согласилась Надя.

– Чего не ешь?

– Не хочу.

Они оставили пустую миску на ступеньках, пристроенных к облупленному строительному вагончику, забытому строителями коровника эпохи застоя, – как только бабушка уехала в Харьков, Зеленый Змий подлатал вагончик и перешел в него жить, потому что с дочкой не ладил, а занимать чужой дом, хоть и брошенный, не хотел. Надя заходила в его новое жилище, а он стеснялся, сразу начинал что-то прятать, прибирать. Она помогала ему, а потом они пили чай с медом.

Узнав о свекре, Ира поцокала языком и помянула злым словом свекровь.

– Нечего мне там делать, – рыкнула она, выкручивая над тазом белоснежный пододеяльник, – и тебе нечего, ты им сто лет не нужна была, а теперь попрешься? Какого черта? Дома работы полно!

Надя съежилась, вобрала голову в плечи, отступила на полшага. Не нужна… Когда-то мама сообщила, что она бабушке тоже не нужна. Какое нехорошее слово… Оно застревает, как заноза, в любой голове – детской ли, взрослой, и разъедает душу, оставляя шрамы и незаживающие раны. Никто их не видит и не лечит, а когда замечает, лечить уже поздно…

Суставы рук еще ныли после вчерашней мелкой стирки (одежды мало, вот и приходится стирать каждый вечер), но Ира не остановилась – швырнула пододеяльник в таз с выкрученным бельем и принялась за льняную простыню, тяжелую до умопомрачения. Еще чего не хватало – проведывать – в такт ее движениям стучало в голове. Ее никто не проведывал, когда она лежала на сохранении, а они-то знали, что во всем Сашка виноват, – он загулял, а ей сказали… Как это не сказать девчонке на шестом месяце беременности? Она выслушала, побрела в огород, не видя ничего от слез, застилающих глаза, и села в сугроб, прислонившись спиной к стене сарая. Сколько сидела, она не помнит. Спохватилась, только когда перестала чувствовать ягодицы. Цепляясь за забор, она на негнущихся замерзших ногах добралась до крыльца, ввалилась в дом, сбросила одежду и, растираясь рукавичкой, проклинала себя за то, что забыла о ребеночке, что только о себе думала и в глубине души уже не хотела этого ребеночка. К вечеру поднялась температура, внизу живота ныло, поясницу тянуло, будто из нее жилы вытаскивали. Мама наорала, мол, ладно ты, с тобой все понятно, твоя жизнь пропащая, за козла вышла, но дите страдает, неизвестно какое родится, всю жизнь будешь расхлебывать или выкидыш будет. Повезла в больницу, оттуда – в роддом, в Харьков. Пусть выкидыш, пусть выкидыш, думала Ира, ужасаясь, гнала мысль и снова: пусть выкидыш… Все обошлось, Надя родилась. До школы болела всем, чем только можно, – корью, ветрянкой, воспалением легких два раза, гриппом, а уж про ангины и говорить нечего. У нее гепатит, дистония… Так… все, хватит рефлексировать. Так она до ночи все не перестирает, а надо еще обед приготовить, прополоть морковку, свеклу. Пусть Надька прополет! Скоро Андрюша вернется, они сходят на речку, искупаются. Сердце защемило, кровь бросилась в лицо, и она еще ниже склонилась над тазом…

Странно все в жизни, странно и непонятно. Она не приглашала свекра, он сам пришел на венчание. Зачем? Услышать из уст Андрея: «…Я заключаю с тобой завет быть твоим мужем и беру тебя в жены перед лицом Бога Отца, Сына и Святого Духа, перед Его ангелами и Церковью…»? На ступенях церкви, щедро усыпанных снегом, он подарил ей букет роскошных белых лилий. Чудак…

Она приподняла край таза, и вода вылилась на крыльцо, мыльными ручейками побежав по помосту. В опустевший таз она положила простыню, выпрямилась, подбоченилась, быстрым движением руки убрала с лица прядь волос и прищурилась на пышные, будто ватные, облака поверх крыши сарая: