Педагоги как в воду глядели. Меры, принятые родителями («преследовали всячески, включительно до жестоких побоев и порки» – написано в автобиографии), не возымели действия. 1 сентября 1890 года Саша Гриневский пошёл, как все «нормальные» сверстники, в первый класс училища, а в октябре выбыл из числа реалистов, официально – по прошению отца. Но истинная причина была известна всем: неисправимый шалун, озорник, возмутитель спокойствия. Учителя в реальном училище были, в общем-то, добрые, портить мальчишке будущее не хотели: так как исключение по решению училищного совета «за плохое поведение» означало запрет на поступление в императорские школы, они настоятельно посоветовали Степану Евсеевичу забрать сына «по прошению» – на год.

Путешествие Саши Гриневского по закоулкам школьного мира возобновилось на следующий год – снова в первом классе реального училища. Проучился год – и не плохо, даже по поведению имел четвёрку (тройка означала опасный конфликт с педагогами; двойка – исключение из школы). Перешёл во второй класс. Четырнадцатым октября 1892 года помечена предпоследняя запись о Гриневском в инспекторском журнале: «Во время урока немецкого языка писал неприличные стихи на инспектора, его помощников и преподавателей». Вслед за этим – коротко и безоговорочно: «Выбыл из училища».

На сей раз выгнали – не стерпели «неприличных стихов». Правда, и тут не с волчьим билетом, а «по прошению».

В этой истории, смешной и печальной – весь будущий Грин. Неразумный. Неуправляемый. Не умеющий ни подо что и ни под кого подстраиваться. Невыносимый. Особенный. В своей «Автобиографической повести» он опишет эпизод со стихами подробно и драматично, хотя, по-видимому, не вполне достоверно. Впрочем, важна не оболочка фактов, а их внутренний смысл: становление изгоя.

«Аккуратно обдёрнув блузу, плотный, чёрный Мань-ковский вышел из-за парты и подал учителю роковой листок. Скромно покраснев и победоносно оглядев всех, доносчик сел. Преподаватель этого часа был немец. Он начал читать с заинтересованным видом, улыбаясь, но вдруг покраснел, потом побледнел.

– Гриневский!

Я встал.

– Это вы писали? Вы пишете пасквили?

– Я… Это не пасквиль. <…>

– Выйдите вон и ждите, когда вас позовут в учительскую.

Я вышел плача, не понимая, что происходит. <…> Классный наставник Решетов привёл меня в учительскую комнату. <…> За большим столом, с газетами и стаканами чая, восседал весь синклит.

– Гриневский, – сказал, волнуясь, директор, – вот вы написали пасквиль… Ваше поведение всегда… подумали ли вы о родителях?..

Он говорил, а я ревел и повторял: “Больше не буду!”»

Через неделю Александр Гриневский был принят в Вятское городское четырёхклассное училище (по престижности – на ступень-две ниже реального училища). Сильных эмоций и глубоких следов в душе городское училище, судя по всему, не оставило. В «Автобиографической повести» Грин ограничится краткой характеристикой, в коей неприязнь по-гриновски контрастно соединена с одобрением: «Городское училище было грязноватым двухэтажным каменным домом. Внутри тоже было грязно. Парты изрезаны, исчерчены, стены серы, в трещинах, пол деревянный, простой <…>. Вначале, как падший ангел, я грустил, а затем отсутствие языков, большая свобода и то, что учителя говорили нам «ты», а не стеснительное «вы», начали мне нравиться».

Школу сию он и окончил – сравнительно благополучно – в 1896 году – как раз тогда, когда в столицах и в захолустье со вздохами и скорбью обсуждали печальное начало нового царствования: во время коронации Николая II в Москве на Ходынском поле были задавлены сотни людей. По случаю коронации, кстати говоря, Саша Гриневский получил (через отца, конечно) заказ: изготовить двести бумажных фонарей для торжественной иллюминации больницы. Заработал восемь рублей.

Домашняя обстановка к этому времени изменилась: мать, Анна Степановна, умерла, когда Саша учился в предпоследнем классе; в дом вошла мачеха Лидия Авенировна. Отношения с ней у старшего пасынка сложились, по всей вероятности, такие же, как со школой: одобрительно-неприязненные, сдержанно-враждебные. Саше было пятнадцать лет, он вступил в возраст самоутверждения. Добавим к этому объективному обстоятельству известные нам особенности его характера – и увидим, что конфликт с семьёй неизбежен. Человек сформировался; определилось его противостояние с окружающим миром.

С окончанием школы – в неполных шестнадцать лет – началась взрослая жизнь.

Началась сразу, почти мгновенно: в те именно минуты, когда пароход неторопливо и уверенно отходил от пристани Вятки. Александр Гриневский стоял на его борту, держась за поручни, и смотрел на свой город. Кто-то махал ему рукой с берега. Кто? Наверно, отец и сёстры. Может быть, кто-то из сверстников, «мальчиков-нелюдимов», пришедших проводить товарища. В общем – прошлое уходило в береговую даль, сливаясь с панорамой нелюбимого родного города. Солнце долго висело над лесистыми берегами. Это было на вершине года – 23 июня.

Взрослая жизнь Александра Степановича отчётливо разделяется на три почти равных (лет примерно по двенадцать) периода. Назовём их так: период бродяжества, период писательства, период волшебства.

Период бродяжества – это юность, тот самый возраст, к которому будут обращены все главные произведения волшебника Грина. Детство и школьные годы почти не отразились в его творчестве – лишь изредка, неотчётливыми тенями проступают образы, явившиеся оттуда. А впечатления бродяжного времени и опыт, накопленный в странствованиях и бедствиях, станут основой той ткани, из которой сотворены «Алые паруса» и «Бегущая по волнам», «Золотая цепь» и «Дорога никуда».