Сердце у Грейс бешено колотилось под слоем нейлона.

– Ральф, а тебе… тебе нравится?

– Что, милая?

– Мой пеньюар. Вообще-то, ты не должен был его видеть, пока… то есть до свадьбы, но я подумала, что…

– Хороший, – похвалил Ральф и попробовал тонкую ткань на ощупь, потерев между большим и указательным пальцем, как делают торговцы. – Очень хороший. Почем брала?

– Ой, не помню. Тебе нравится?

Он поцеловал ее и наконец стал нежно гладить.

– Хороший, – приговаривал он. – Хороший. Мне нравится, еще как. – Его рука замерла у низкого выреза, потом скользнула за него и легла невесте на грудь.

– Ральф, я правда люблю тебя, – прошептала она. – Ты ведь знаешь?

Его пальцы сжали ей сосок – на мгновение, – и тут же скользнули прочь. Обет воздержания, привычку последних месяцев, нарушить было уже невозможно.

– Конечно, детка. Я тоже тебя люблю. Ну а теперь – будь хорошей девочкой, выспись как следует, а утром увидимся.

– Нет, Ральф, останься! Пожалуйста!

– Не могу, Грейси, я обещал ребятам. – Он встал и оправил одежду. – Они ждут меня дома.

Вся пылая, она тоже поднялась на ноги, но вопрос, который должен был выразить страстный призыв, прозвучал как сетования недовольной жены:

– Может, они подождут?

– Ты что, сбрендила? – Ральф попятился, глаза его округлились от праведного гнева. Ей придется понять. Если она ведет себя так до свадьбы, что же будет потом? – Нельзя же так! Чтоб ребята сегодня ждали? После всего, что они сделали для меня?

Ральфу никогда еще не доводилось видеть личико Грейс столь немиловидным, как в последующие несколько мгновений. Но она быстро взяла себя в руки и улыбнулась:

– Конечно, дорогой. Ты прав.

Он опять подошел к ней и нежно провел кулаком по ее подбородку – с довольной улыбкой, как муж, восстановленный в очевидных правах.

– Ну вот, дело другое, – сказал он. – Увидимся завтра на Пенсильванском вокзале, ровно в девять. Ладно, Грейси? Да, пока не ушел… – Он подмигнул и похлопал себя по животу. – У меня пиво вот-вот из ушей польется. Можно мне в тубзик?

Когда он вышел из уборной, она ждала его у входной двери, чтобы попрощаться, – стояла, скрестив руки на груди, будто замерзла. Ральф любовно взвесил в руке саквояж и подошел к Грейс.

– Ну что, детка, – проговорил он и поцеловал ее. – Значит, в девять. Не забудь.

Она устало улыбнулась и открыла перед ним дверь.

– Не волнуйся, Ральф, – сказала она. – Увидимся.

Сержант Рис был стройный, молчаливый парень из Теннесси, всегда подтянутый в своей полевой форме; от взводного сержанта мы ждали немного другого. Вскоре мы узнали, что он типичный представитель – едва ли не чистый образец – поколения военных, которые пришли в регулярную армию в тридцатые годы и сформировали кадровый состав крупнейших учебных центров военного времени, но поначалу он очень нас удивлял. Мы были весьма наивны и, наверное, ожидали встретить на этой должности эдакого Виктора Маклаглена [6] – вальяжного, громогласного и сурового, но обаятельного – голливудский типаж. Рис был еще как суров, но никогда не орал на нас, и мы его не любили.

В первый же день он до неузнаваемости исковеркал наши фамилии. Мы все были из Нью-Йорка, и фамилии у большинства были непростые, но в битве с ними Рис потерпел постыдное поражение. Его тонкие черты мучительно кривились, когда он зачитывал список, а усики нервно дергались с каждым слогом.

– Дэ… Дэ-э-э… Алис… – бормотал он.

– Здесь, – отозвался Даллессандро, и почти с каждой фамилией повторялась та же история.

В какой-то момент, после неравной схватки с фамилиями Шахта, Скольо и Сищовица, сержанту попался Смит.

– Ого, Смит! – проговорил он, поднимая глаза от списка; на лице его медленно расцветала неприятная улыбочка. – Как тебя угораздило затесаться к этим гориллам?

Смешно не было никому. Наконец он закончил перекличку и зажал планшет под мышкой.

– Меня зовут сержант Рис, я замкомандира вашего взвода. Это значит: я вам приказываю – вы подчиняетесь. – Он окинул нас долгим оценивающим взглядом. – Взво-о-од! – гаркнул он так, что диафрагма подпрыгнула от напряжения. – Смирр-на! – и принялся нас тиранить.

К концу первого же дня он утвердился в нашем общем сознании как «тупица и чертов южанин» – по выражению Даллессандро; таковым он оставался для нас еще долго. Справедливости ради стоит сказать, что мы, вероятно, тоже производили не лучшее впечатление. Нам всем было по восемнадцать – целый взвод бестолковых городских пацанов, совершенно не желающих напрягаться, проходя курс молодого бойца. Наверное, апатия – черта довольно необычная для мальчишек в таком возрасте и уж точно крайне неприятная, – но на дворе стоял 1944-й, война ни для кого не была новостью, и некоторый цинизм считался хорошим тоном. Если ты с готовностью кидаешься во все тяготы армейской жизни, значит ты желторотый юнец и не понимаешь всей серьезности дела. Прослыть таковым никто не рвался. В глубине души многим хотелось битвы или по крайней мере славы и наград, но внешне все мы держались как бесстыжие маленькие циники. Пытаться сделать из нас солдат – та еще была работенка, и основная тяжесть ее легла именно на Риса.