Что было дальше — Аркадий не помнил. Сознание ускользнуло от него.

— Bonjour [3] …

Откуда-то сбоку светит не то лампа, не то свечка, делая и без того некрасивое лицо просто жутким. Курчавые волосы, нос с горбинкой как у Мефистофеля… Аркадий закрывает глаза и стонет, не только от боли, но и от обиды. Он, очевидно, попал во французский плен, чем-то выдав свое расследование. Он, вероятно, был близок к разгадке, и теперь французы не выпустят его из своих лап.

Отчего-то рядом рыдает ребенок. Конечно же — французы такие подлецы, что и детей мучить будут.

Болит сердце… Ну а отчего бы ему не болеть… Болело все тело, еще было очень жарко. Французы его пытают? Надо бежать, бежать, бежать. Сил нет, но он пытается подняться с жесткого ложа, почти удается встать на ноги, но враги успевают схватить его…

Ему дурно, и душа едва держится в теле. Зачем они его так мучают?..

— Конкордия, — шепчет он.

Хоть бы увидеть ее перед смертью, — думает Аркадий.

И странное дело — ее лицо действительно проступает в полумраке комнаты. Она отирает его пот, батистовым платочком смахивает слезы со своего лица.

Но что она тут делает — неужто она в сговоре, вместе с ними?

Аркадий тянет к ней руку, почти касается, но жест этот отнимает остаток сил и он проваливается в кромешную темноту…

Когда в следующий раз Аркадий очнулся, было вполне светло. Он лежал на тонком матрасике, положенном поверх сундука. В небольшой комнате было убрано. Пахло влагой — наверное недавно мыли полы. Окна в кружевных занавесочках, герань на подоконнике, дверь открыта, но завешена простынкой, чтоб не налетели мухи. Стол, стулья, кривоватые, но основательные. Кровать под стеганым одеялом… Жили тут хоть и побогаче, чем Аркаша, но тоже не роскошествовали.

Но он же в плену! — возникла мысль. — Он должен бежать немедленно!

Может быть, он и побежал, да только путь к побегу выглядел чрезвычайно простым. Аркадий остановился, размышляя, в чем подвох.

В темном углу что-то заворочалось. Глаза, ослепленные светом из окна, не сразу рассмотрели мужчину, качающего колыбель. В ней посапывал ребенок. Мужчина был курчав, но с залысинами, худощав, с тонкими чертами лица, горбатым носом.

— Bonjour… — произнес он, увидав, что гость проснулся.

В углу стояла корзина с фруктами, уже подвядшими, пакет в котором обычно носят хлеб, но уже пустой, без хлеба.

— Хотите воды? Поешьте немного. Вам больше нельзя. Ce принесла ваша Femme. Вы звали ее. Красивая…

— Конкордия? — в пересохшем рту язык ворочался с трудом.

Хозяин кивнул. Она все же была тут.

С помощью хозяина удалось сесть на кровати. Хозяин же подал жбан с родниковой водой, хлеба, сыра, колбасы…

Тело болело по-прежнему все, но уже совсем иной, глухо болью. И еще была вселенская усталость, словно Аркадий ворочал мешки, а не лежал здесь…

— Сколько я тут?

— Четвертый день.

Хозяин закурил трубку — самую простую, сделанную из кукурузного початка. Аркадий поел — съел хлеб и сыр, но от жирной колбасы отказался. В ней отчего-то мерещилась шерсть. Попросил еще воды и снова прилег. Голова кружилась, но туман в ней будто развеивался.

— Вы ведь француз… — проговорил юноша. — Арман, кажется, Дюфор…

Француз печально улыбнулся.

— Дюфор. Андрей Афанасьевич…

Лет пятнадцать назад Арман Жак Дюфор был подающим надежды студентом-натуралистом, в меру бойким, уверенным в себе юношей.

Мир менялся — разве не так?… Паровозы, пароходы, телеграф… Наполеон Бонапарт, хотя его кости еще не успели как следует истлеть, со своими армиями, кремниевыми ружьями смотрелся как абсолютный анахронизм. Впредь, — полагал Дюфор, страны будут захватываться исключительно силой разума. Грохот орудий сменит звон монет, шелест ассигнаций и кредитных билетов.

В юношеском максимализме Дюфор серьезно полагал, что человек разумный, ученый даже с минимальным капиталом может добиться почти всего. К таковым, в первую очередь, он относил именно себя.

Он ежечасно ждал шанса, какого-то знака, озарения, которое позволит ему баснословно разбогатеть. И однажды в глаза Арману бросилась вещь совершенно очевидная на первый взгляд, и незамеченная остальными скорей всего по недоумию.

А именно: земли Приазовья хотя и находились несколько северней Бордо, но значительно южнее Шампани. Степной характер местности подтверждал обилие солнечных дней, а наличие рек указывало на возможность орошения.

И тем же летом он отправился в путешествие к Азовскому морю. Домой он вернулся к осени донельзя воодушевленный: климат оказался даже более жарким — вроде испанского или даже марокканского. Но в самый жаркий день, источая прохладу, неспешно к морю свою воду несли реки. Не могло быть и малейших сомнений в плодородности здешних почв: в степях Приазовья совершенно до неприличных размеров вызревали арбузы и дыни. И что самое приятное: земля стоила совершенную безделицу. И, не откладывая дело в долгий ящик, Дюфор оформил купчую на десять десятин земли. То была нераспаханная степная целина, да склоны над рекой (купленные вовсе за бесценок) — совершенно непригодные для посева пшеницы, но просто созданные для виноградарства.