— Ну, друзья, не надоело еще сидеть здесь? — спросил я. — Душа на фронт, к месту сражений, не просится?

Командиры заулыбались.

— На фронте холодно, товарищ капитан, сыро, — отозвался Кащанов. — А здесь тихо, тепло и сытно. Всю жизнь бы так провоевал…

— Да и весело, — сказал лейтенант Самерханов, коренастый, широкогрудый парень с черными сросшимися бровями, нависающими над глазами узкого и длинного разреза; он привлекал меня диковатым нравом с мгновенными вспышками радости или гнева.

— В каком смысле весело? — спросил я его.

— Людей интересных задерживали… Биографии интересные…

— Он главным образом девушек задерживал, — пояснил младший лейтенант Олеховский. — Или они его задерживали — не поймешь. С одной всю ночь на крыше продежурил, зажигательные бомбы тушил.

Самерханов подпрыгнул от внезапного возмущения:

— Зачем смеешься? Разве это плохо — зажигалки тушить?

— Сядь, тебя разыгрывают, — спокойно сказал Тропинин. — Тушил так тушил. Это похвально.

— А зачем так говорить? Зачем меня разыгрывать? Разве это честно?

— Успокойся, — сказал я. — Все уже позади. Прощайтесь с Москвой, с девушками, которые вас задерживали. Готовьтесь к долгой дороге, она будет нелегкой — сто с лишним километров… На транспорт не надейтесь. Обратите внимание на обувь, чтоб ни один из бойцов не стер ноги в пути. Не упускайте мелочей, которые могут превратиться в крупное бедствие.

— Будет исполнено, товарищ капитан, — сказал лейтенант Кащанов, всегда неторопливый и обстоятельный. — Бойцы знают, что им предстоит большой поход.

Отпустив командиров, я позвал за перегородку Петю Куделина.

— Я сейчас уйду, — сказал я ему. — Хочу попрощаться с матерью. Ты останешься здесь. Сиди у телефона. Если позвонит моя жена, скажи, чтоб ехала на Таганскую площадь. Я буду там. Если позвонят от майора Самарина, то позовешь лейтенанта Тропинина. Он здесь. Понял?

— Так точно, понял. — Куделин тут же сел за стол и пододвинул к себе телефонный аппарат.

Москва опустела. Точно ураган, ворвавшись в город, пронесся по улицам, по площадям и, наигравшись вдоволь, умчался, оставив на мостовых клочья газет, кучи мусора, россыпь расколотых стекол, осколки от зенитных снарядов. Лишь баррикады из мешков с песком, бетонные надолбы и стальные противотанковые ежи на городских оборонительных поясах — Садовом и Бульварном — держались прочно и, казалось, навсегда. На этих укреплениях предстояли последние бои за столицу…

Я шагал по знакомым, исхоженным мной улицам осажденной Москвы и с прощальной печалью оглядывался вокруг.

Чертыханов, шагая сзади меня, не тревожил вопросами — он понимал мое состояние.

Дома я застал мать в слезах.

— Наказал же меня бог непутевой девкой! — прокричала она, когда я вошел. — Что она делает, Митя!.. Скажи ты ей.

— А что, мама?

— На войну уходит, — сказала она, кивая на перегородку, за которой находилась Тоня. — Зачем мне жить, если вас не станет рядом? Ты уйдешь, она уйдет — что мне делать на свете?

Мать показалась мне маленькой, беспомощной, поникшей от горя. Выступающие лопатки вздрагивали, по морщинкам на щеках ползли слезы. Я вытирал их платком, а они все текли и текли…

— Не надо, мама, — проговорил я. — Никуда она не пойдет.

Из другой комнаты вышла Тоня, одетая в черный костюм, высокая, стройная и сильная, огромные зеленые глаза в тяжелых веках смотрели озабоченно, точно она решала глубокую жизненную задачу, но еще не решила окончательно.

— Почему ты считаешь, что я не пойду? — спросила она. — Пойду. Я была в военкомате; меня могут направить в школу военных летчиков.

Мать резко обернулась к ней, взмахнула маленькими кулачками.

— Без тебя там не обойдутся! Летчица. Не согласная я!

Я улыбнулся: мать не умела ругать нас, никогда не ругала, не могла настоять на своем, и сейчас она, наскакивая на Тоню, выглядела немного смешной, забавной и жалкой.

— Не согласная — и все тут! И ты должна мне подчиниться. Я мать! Я не велю!

— Перестань, мама, — спокойно сказала Тоня, отстраняя ее от себя. Чего раскричалась? Если я решусь, то никакие твои слезы не помогут. Перестань плакать. Перестань сейчас же. Сын уходит — ты его не останавливаешь?

Мать сказала строго, почти торжественно:

— Он сын. Разве я могу его удерживать? Мне не дано таких прав. Если матери будут удерживать своих сыновей, — кто на защиту нашу встанет? Ты, может? Такие, как ты?! Я тебя не пущу, Антонина, так и знай.

Мать для устрашения шаркнула ногой в подшитом валенке. Тоня упрямо повторила:

— Решусь — слезы твои и угрозы не помогут.

Мать снова шаркнула подшитым валенком.

— Ну и ступай! — крикнула она. — Хоть сейчас. И знай: нет у тебя матери, а я буду знать, что дочери у меня нет. Нету! Отказываюсь от тебя.