— Что с тобой? Ты так побледнел. Рука не болит?.. Мы тебя ждем.

Двери в столовую были раскрыты. Наше появление Никита и Саня встретили аплодисментами и тут же заставили поцеловаться.

Богатство стола меня поразило: шеренгой стояли бутылки с вином и коньяками, снежной изморозью отливали бутылки с шампанским…

— Откуда это у тебя?

Нина удивилась:

— Как откуда? Все твое. Днем приезжал Чертыханов с двумя бойцами. Они привезли и сказали, что от тебя.

Я понял: Прокофий «спроворил» из реквизированной машины и приволок сюда.

— Ах, бестия! — воскликнул я. — Ну, погоди, сукин сын, я с тобой поговорю…

А Никита, выстрелив пробкой в потолок, разливая по бокалам пенящееся вино, весело похвалил:

— Молодец, Чертыхан, понимающий солдат! Дай ему бог здоровья… — Он встал и, обращаясь к Нине и ко мне, проговорил, прикрывая торжественность момента и значительность речи шутливым тоном: — Ну, дети, возьмитесь за ручки. Так… Идти вам рука об руку, дорогие мои, долго, до самого жизненного финиша. Запаситесь терпением и любовью друг к другу до конца пути… — Постепенно шутливость его исчезла. — Мы знаем, какие беды и какие опасности ждут вашу любовь впереди. Но пусть она живет! Должна жить во что бы то ни стало, не страшась ни злости врагов, ни огня взрывов, ни самой смерти! Любовь должна выстоять! — Никита крикнул, ожесточаясь: — Фашизм будет уничтожен! Любовь должна жить вечно! — И, может быть, в этот момент перед его взором возник страшный миг расстрела, тесные объятия могилы, он ощутил вновь тот жгучий порыв к жизни, и от ярости и напряжения на глазах у него выступили слезы; взмахнув рукой, Никита сильно стиснул кулак — тонкий бокал хрустнул, и на стол, на тарелки плеснулось вино. Как бы опомнившись, он разжал пальцы. Тоня осторожно сняла осколки и вытерла его ладонь салфеткой. Никита виновато улыбнулся.

— Извините… — Ему налили в другой бокал. — Что вы примолкли? Выпьем за молодых!

Нина приподняла свой бокал и, запрокинув голову, выпила вино до дна, потом лихим гусарским жестом швырнула бокал через плечо на пол — сверкнули звонкие брызги.

— Веселиться хочу! — крикнула она. — Сегодня мой день, и я счастлива! Дима, налей мне еще шампанского!

Тоня рванулась к Нине, обняла ее и поцеловала.

— Голубушка моя, Нина! — Притопнув ногой, она скомандовала: — Слышали приказ веселиться? Саня, разливай!

Застольная жизнь, как река, изменившая направление, понеслась, вспениваясь на камнях, по новому порожистому руслу. Она относила нас от реального мира все дальше и дальше.

После третьей, четвертой рюмки на душе сделалось горячо и беспечно. И возникла иллюзия, будто никакой войны нет, враг под Москвой не стоит, окна не занавешены черной бумагой и улицы города полны света и праздничных толп… Мы пили за любовь и за дружбу, мы шумели и целовались, переполненные нежностью друг к другу, и, вспоминая смешные истории, оглушительно хохотали. Мы как будто страшились пристать к берегу и неслись по той бурной реке через пороги и перекаты. Мы старались всячески заглушить в себе мысли о том, что в этот момент в подмосковных березовых рощах поют пули, со стоном выхватываются взрывами деревья, взлетают вверх корнями и с треском, со стоном падают на мокрую землю; кто-то в кромешной осенней тьме, по липкой грязи ползет в разведку, кто-то роет окопчик, чтобы утром легче было стоять перед вражеским натиском, и кто-то, вскрикнув в последний раз, падает навзничь, простроченный огненной очередью… Нам не хотелось об этом думать.

— Помнишь, Дима, как ты тонул в Волге? — кричал Никита, пытаясь с бокалом в руке дотянуться до меня через стол. — Тоня, помнишь, как мы искали его? Ночь, дождь, ветер!..

— Тонул, да не утонул! — крикнул я в ответ. — Кому суждено погибнуть от молнии, в воде не утонет!..

— Саня, иди играй! — потребовала Тоня. — Плясовую!

Бурная река хлынула на простор кабинета. Саня сел за пианино, а мы взялись за руки и помчались в бешеном хороводе.

В это время шум нашего веселья властно перекрыл голос Левитана: «Воздушная тревога!» Все замерли, так бывает в кино, когда останавливается аппарат и актеры застывают в самых неожиданных положениях. И в ту же секунду Никита крикнул вызывающе:

— Презираем! Тоня, выключи радио!

— Презираем! Презираем! — откликнулись мы. Теперь к Тоне и Никите присоединилась Нина, полетела, как белая птица, легко, бесшумно.

Казалось, веселью не будет конца, казалось, мы без устали протанцуем всю ночь, а затем, как это бывало раньше, выйдем утром на улицу, и встретит нас синее небо, молодое солнце.

Раздался телефонный звонок. Он вонзился в наше веселое забытье, как острый нож, поражая в самое сердце. Мгновенно наступила тишина, томительная, отрезвляющая, мы с опасением смотрели на аппарат. Звонки не прерывались.

— Это мне, — сказал я. Подходя к телефону, я заметил отчаянный Нинин жест — руки ее легли на горло. Послушав немного, я передал трубку Кочевому. — Тебя, Саня.

— Сейчас буду, — сказал Кочевой, выслушав приказание по телефону, и назвал наш адрес. Он осторожно положил трубку на аппарат, выпрямился, поправил гимнастерку под ремнем и повернулся к жене: — Лена, собирайся. Извините, ребята, надо ехать… — Он шагнул в переднюю, чтобы надеть шинель, но я задержал его:

— Подожди минуту. — Я внимательно поглядел на Никиту и на Саню. Обещайте мне… Дайте слово: если со мной что-нибудь случится, не оставить моего сына без присмотра. Прошу.

Никита фыркнул:

— Какую ты несешь чушь!

Саня тоже, но несколько растерянно усмехнулся:

— Вот уж действительно нашел о чем просить…

Я настаивал:

— Вы должны ответить мне.

— О чем ты просишь? — Саня возмущенно развел руками. — Противно слушать!

Никита, как всегда, перевел разговор на шутку:

— Ладно, рожайте сына, позаботимся…

Нина выбежала на середину кабинета, крикнула срывающимся голосом:

— Не смейте говорить так! — Она рванулась ко мне, как бы заслоняла меня от гибели. — Я не хочу слышать об этом. — Я попытался что-то сказать, но она закрыла мне рот ладонью. — Молчи!