Наконец, казалось бы, что среди городского населения можно было бы ждать проявления сочувствия французам, «сыновьям великой революции», по тогдашнему ходячему выражению. Но и здесь не было сколько-нибудь прочной симпатии к французским завоевателям. Одной только агитацией дворян нельзя, конечно, объяснить ни массовых антифранцузских выступлений крестьян, ни такого сильного брожения среди буржуазии («les bourgeois de Corfou»), что французскому командованию пришлось и разоружать горожан, и усмирять артиллерией мятежников, и приказать сжечь целое предместье, и все это еще до прибытия русской эскадры. [29] Явно недоумевая сам по поводу такого «всесословного» отрицательного отношения к французам, капитан Беллэр предлагает читателю объяснение: греки и русские одной и той же Православной Церкви.

Есть и другое объяснение: французы очень мало церемонились с собственностью и крестьян, и горожан.

У нас есть одно очень ценное показание беспристрастного свидетеля, посетившего Ионические острова в 1806 году. Описывая царившие там условия, он утверждает, что французы, захватив в 1797 г. острова, не только не стали на сторону крестьян-арендаторов, но, напротив, своей политикой помогали помещикам угнетать крестьян, стараясь тем самым утвердить свое господство: «Дворянство отдает земли свои на откуп и беспрестанно ропщет на леность и нерадение мужиков, будучи не в силах принудить их к трудолюбию, ибо мужики до срока условий остаются полными хозяевами и не платят своих повинностей; посему помещики издавна почитаются у них врагами. Французы, обнадежив дворянство привесть в послушание народ, были приняты (дворянами) с Корфу с радостью, но ничего не сделали, кроме того, что некоторым, кои более им помогали, дали лучшие земли, отнимая оные по праву завоевателя у тех, которые им не казались (не нравились)» [30] . Мудрено ли, что крестьянство ненавидело французских захватчиков?

Таким образом, обстоятельства складывались для Ушакова благоприятно. Мог ли рассчитывать на какую-нибудь поддержку со стороны греческого населения французский главнокомандующий генерал Шабо, о котором рассказывает Беллэр, всецело ему сочувствующий, его подчиненный и очевидец усмирения взбунтовавшихся горожан Корфу, которые укрепились в Мандухио – предместье города Корфу? «Генерал, видя упорное сопротивление греков и желая щадить свои войска, велел бомбардировать Мандухио артиллерией с Нового форта, с двух полугалер и бомбардирского судна „Фример“. Огонь этой артиллерии принудил бунтовщиков покинуть дома, которые они занимали. Чтобы отнять у них надежду на возвращение туда и чтобы особенно наказать жителей, генерал приказал сжечь предместье. Вследствие этого гренадеры 79-й полубригады вошли туда. Одни из них сражались с греками, тогда как другие, снабженные факелами и горючими веществами, рассеялись по домам и поджигали их… После семи часов сражения бунтовщики были вытеснены из их позиций, и большинство домов в Мандухио было сожжено» [31] .

[3]

Немало стоило труда защитить французов, при выходе их из крепости, от мщения народа: начальник отряда принужден был поставить в середину пленных, а по сторонам десантное войско, которое предохраняло французов от беспрестанных нападений провожавшей их озлобленной толпы. Жены французов проведены были офицерами нашими до самой пристани, где посадили их на гребные суда и отправили на корабли соединенных эскадр, на рейде стоящие.

Французы сами заслужили поведением своим ожесточение зантиотов и всех греков вообще, поскольку едва вступили ногой на берега Ионического моря, как попрали без разбора все священное, полезное и приятное. Гражданские нравы, коренные узаконения, торговля были вовсе уничтожены, и к самой даже религии французы оказывали явное пренебрежение, принеся с собой языческие обряды, приличные только заблужденному и чадом республиканским опоенному уму. Дерево вольности служило им храмом и зерцалом, а пышные слова вольности, равенства – заповедями и законом: всякий комисcap директории, являвший в себе настоящего проконсула, насылал по произволу так называемые «Arrets»; сии французские определения имели ту же силу, как и фирманы самих Парижских султанов и были исполняемы без всякой апелляции. Они подвергали самовластному заключению, лишению имущества и даже жизни. Ненасытные эти наместники великой нации делали что хотели в приобретенных Францией краях; они обогащали себя и своих наемных покровителей, которые их защищали и покрывали их беззакония и грабежи перед прочими представителями республики в Париже; непременная воля их служила законом, а расстреливание – правосудием. В Занте и во всех Ионических островах исторгаемы были беспрерывно контрибуции от дворян и от достаточных людей.

Следуя духу республиканской политики, французы ласкали чернь: первый чиновник города, равно как последний бродяга, имели общее наименование гражданина (citoyen). – Народу давали праздники всякие десять дней (decade) и простой крестьянин имел право входить во все публичные собрания с накрытой головой. Французы думали этим нарушением общественного порядка привлечь на свою сторону простой народ, но они сильно обманулись: на островах этих жители составляют несколько семейств; каждый поселянин имеет своего покровителя (Афенди) из дворян, и звание это переходит из рода в род. Поселянин обрабатывает поля или сад своего помещика-покровителя на утвержденных взаимно условиях: из платы или же из определенной части рождающегося хлеба и прочих произрастаний, смотря по качеству земли. Пользы обоих этих сословий тесно соединялись: земледелец в нуждах своих никогда не получал от покровителя своего отказа во вспомоществованиях всякого рода, а покровитель также был уверен, что в свое время вознаградится во всем трудами земледельца. Столь тесные, закостенелые и общеполезные связи не могли быть расторгнуты французскими новизнами. Поселянин в душе своей предпочитал название «покровителя» слову «гражданин», право, которое он имел, не скидать с головы изношенную свою шляпу, входя в общество, не делало его в существе равным богатому дворянину. Оскудение дворян отозвалось в скорости и в хижине землепашца, помещики оставляли земли свои невспаханными и сады без присмотра; торговля была пресечена переворотами, во всей Италии последовавшими, и блокированием всех портов французских англичанами; корника, деревянное масло и прочие произведения острова не имели никакой цены, а хлеб, в котором остров претерпевал величайший недостаток, покупался в Пелопоннесе контрабандой, дорогой ценой и на наличные только деньги, поскольку Оттоманская Порта запретила строжайше вывоз хлеба из своих владений, опасаясь сама голода по занятии французами плодоносного Египта. Таковы были плоды французского обладания на востоке.

Народ со дня на день более ожесточался претерпеваемыми недостатками, уничтожением торговли и прерыванием всякой промышленности; отчаяние скрывалось в глубоком и безмолвном унынии. Восклицание черни на площадях не могли быть вынуждены ни угрозами, ни награждениями: мертвая тишина (эта предвестница бунтов и народных кровопролитий) царствовала повсюду, и французы, опасаясь зантиотских вечерен, в подражание сицилийским [32] , перебрались все в цитадель. Они не иначе отлучались оттуда, как принимая все возможные предосторожности, и ходили по городу только большими вооруженными толпами.

Бедствия зантиотов были, конечно, временные, появление русских поставило им конец, но нравственное зло, поселенное на островах французским развратом, могло пустить глубокие корни, если бы Ионические острова остались долее во владении новых своих хозяев. Они вводили везде самый разрушительный образ мыслей, соблазняли невинность, поносили старость, поощряли доносы, осмеивали религию; одним словом, французы проповедовали правила, вовлекшие собственное их отечество в ужасное безначалие. Свойственная им ловкость и любезность развращала особенно нежный пол, которого нравы и обычаи в Занте нимало не отличаются от азиатских. Здесь женщины не показываются вовсе на публике, а когда принуждены выходить по своим делам из дому, надевают маску, в церковь же ходят всегда на хоры, которые все с решетками.

Французы, несмотря на эти предосторожности, нашли средство обольстить многих девиц, с которыми сочетались по республиканскому обряду у дерева вольности, при пляске карманиолы и напеве неблагопристойных куплетов. Между тем как игрища сии совершались на площади при звуке военной музыки и при восклицаниях всего гарнизона в честь новобрачных, родители обольщенных девиц, запершись в своих домах, предавались горести и оплакивали своих детей, как погибших и отпадавших от веры православной.

Пленные французы оставались несколько дней на эскадре. На наших кораблях им оказывали свойственное русским человеколюбие и гостеприимство: женатым офицерам давали места в кают-компании, и все вообще пользовались нашим столом; нижним чинам производилась матросская порция, и их не употребляли ни в какую работу.