Но вопреки моим мольбам они встали посреди нашей захудалой гостиной, с просевшим клетчатым диваном и поцарапанными деревянными полами, и начали обсуждать меня так, будто меня здесь вообще не было.

Как будто я была не только супер-быстрой и супер-сильной. Но и супер-тупой. Или супер-глухой.

В конце концов, я перестала размываться в скудном пространстве и заткнулась.

Я подтянула колени к своей худенькой груди и съёжилась за решётками, осознав, что некоторые люди рождены в Аду и просто никогда оттуда не сбегали.

Они говорили слова вроде «предел выносливости» и «стрессовые условия», они говорили слова вроде «яйцеклетка», «искусственное оплодотворение» и «супер-солдаты». Они обсуждали, как лучше всего изменить и контролировать меня.

Затем они били меня током через эти решётки, снова и снова, посылая разряды крайне высокого напряжения в моё маленькое тельце, поджаривая мои нейронные связи, превращая меня в дрожащую массу на потрёпанном комковатом тюфяке, который некогда был матрасом.

Они говорили слова вроде «хирургическое усовершенствование» и обсуждали области моего мозга, возможность препарирования, как только они получат достаточные запасы репродуктивного материала.

Они обсуждали передозировку, которую они устроят моей матери, стирая все узы между мной и миром.

Одиноким человеком быть сложно.

Когда я больше не могла дёргаться, они открыли мою клетку.

Они.

Открыли.

Мою.

Клетку.

Ни разу после того идеального, полного магических воспоминаний пузыря ночи много лет назад, когда моя мать мыла мне волосы и играла со мной в игры на кухонном столе, пока меня не сморил сон, ни разу с той ночи, как я задремала рядом с ней в постели, прижимая свои крохотные ручки к её щекам и глядя на неё, засыпая, купаясь в её любви, уверенная, что я для неё — самая особенная во всем мире, ни разу эта проклятая дверь не открывалась.

СТАРШЕ и СНАРУЖИ ждали.

А я не могла пошевелиться.

На периферии моего зрения устаревший, поблёкший календарь с его пожелтевшими, загнувшимися краями, на котором моя мама давным-давно перестала вычёркивать дни, насмехался надо мной с пониманием того, что я была наивной дурой.

Веря — спустя столько времени после того, как мне были даны все возможные знаки, что я ничего для неё не значу, и никто меня не спасёт — бесконечно веря, что я имела значение. Что она заботилась.

Позади них телик показывал повтор «Счастливых дней», а я лежала парализованная, с сожжёнными нейронными связями, смотрела, как они наклоняются, чтобы схватить меня за ноги и вытащить из клетки, и я гадала, что это за люди такие получают счастливые дни, и я задавалась вопросом, почему мои оказались такими мимолётными.

Я не сомневалась, что их клетка будет ещё мощнее, а моё заточение будет куда сложнее вынести.

Иногда что-то внутри тебя просто ломается.

Это не подлежит восстановлению.

Я умерла на полу той ночью.

Моё сердце перестало биться, и моя душа вылетела из моего тела.

Я ненавидела.

Я ненавидела.

Я ненавидела.

Я ненавидела.

Я ненавидела такой сильной ненавистью, что все потемнело, и я отключилась на несколько секунд, а затем я вернулась, но все во мне щёлкнуло, изменилось, перепрошилось.

Я, счастливый кудрявый ребёнок, с такими грандиозными мечтами, хвастливая, выпячивающая грудь колесом, ждущая, всегда ждущая, когда кто-нибудь её полюбит.

Когда Даниэль Меган О'Мэлли умерла, родилась некто иная. Некто более холодная и более собранная в сравнении даже с той Другой, в которую я в последнее время так часто скатывалась. Джада.

Я приветствовала её с распростёртыми объятиями. Она была необходима, чтобы выжить в этом мире.