Шрифт:
Александр шел в малахитовый зал, где ожидал его бывший столичный губернатор.
Идти в мягких сапогах по навощенному паркету было приятно. Александр очень любил паркет в своем дворце. Вчера он раздраженно сделал замечание наследнику, который ввалился после манежа в сапожищах со шпорами прямо в парадные комнаты… Как он все-таки груб… Но, может статься, в его грубости окажется больше смысла, нежели в нынешнем либерализме, и на престоле он совершит больше, чем все его предшественники?
Правда, уступать престол Александр пока не собирался. Он сам был еще полон сил и планов.
Прежде всего, ему надо было искоренить крамолу. Она слишком глубоко зашла. Раньше гнездилась только в городах, теперь заползла в деревню… Социалисты разгуливают где хотят… Какой-то Рогачев, какой-то Кравчинский…
Александр сам открыл дверь в малахитовый зал и увидел прямо перед собой в окне Неву и крепость.
Они были на своих местах, незыблемы и строги.
Крепость всегда радовала его глаз. Из нее никто никогда не убегал. Петр строил ее против врагов внешних, она отлично служит против врагов внутренних.
Где-то там, в ее казематах, сидит недавно схваченный князь Петр Кропоткин.
Чего ему не хватало? Прельстила роль нового Курбского? Пусть теперь посидит князек, авось одумается. А не одумается, пусть пеняет на себя.
Александру вдруг захотелось взглянуть, как он мается там в тесном каменном мешке, как сидит, сгорбившись, на койке, мерзнет и смотрит с тоской на догорающую свечку.
Желание было таким сильным, что Александр остановился и перевел дух.
Если бы не сан царя, он бы не устоял, он бы через десять минут был уже там, у грозных ворот с двуглавым орлом на фронтоне. Но он пересилил себя, отвел глаза от окна и шагнул к Перовскому.
Тот стоял возле зеленой колонны почтительно и печально, зная, что огорчил государя.
— Кары ждешь? — отрывисто спросил Александр, вглядываясь в холодное лицо вельможи.
— Все приму, ваше величество, — покорно, но с достоинством склонил голову Перовский.
— А ты не торопись, — сказал Александр, — ты сам в чем свою вину видишь?
— Проглядел…
— Проглядел, — передразнил Александр, — ловите журавлей в небе… Где она сейчас?
— По донесению жандармского управления уехала в деревню, но куда, пока не установили.
— А ты знаешь, чем они там занимаются, твои дети? — повысил голос Александр.
— У меня одна дочь со смутьянами, ваше величество, — тихо сказал Перовский, — Софья.
— А я, думаешь, не осведомлен? Все знаю. И что вторую замуж выдал, тоже знаю. Ты найди свою младшую дочь, Лев Николаевич, и верни домой. Я твое усердие помню. Но сам пойми, дочь такого человека, как ты, — революционерка.
— Я надеюсь, она еще не преступила грань.
— Преступила, — нахмурился резко Александр. — Но я жалею тебя. Ступай.
Перовский молча поклонился и вышел из зала.
Александр переставил безделушки на зеленом столике, побарабанил пальцами по малахиту.
Нет, не было ему покоя. Третий раз за неделю докладывают о пропагандистах. Когда же это прекратится? Из Тверской губернии, из Москвы, из Одессы…
Александр снова повернулся к окну и подумал о том, что все в конце этого года нехорошо. Он с неудовольствием смотрел теперь и на Неву, которая тоже, словно поддавшись общему непорядку, вела себя не так, как всегда.
Вторую неделю трещат морозы, а ей хоть бы что, и не думает замерзать, течет себе, не обращая внимания на холода, лишь у самых берегов нарастила неширокую ледяную корку.
Часть вторая
СМЕРТЬ ЗА СМЕРТЬ
Мама бесшумно входит:
— Ты все собрала?
— Все. Не беспокойся, мамочка.
Соня не желает ее огорчать, но собирать-то в дорогу нечего. Мама не понимает. Ей кажется, что дочь никогда уже не вернется к прежнему, не захочет опять туда, в тюрьму. А дочь думает о том, что ей было бы легче оставаться за решеткой. Почти все чайковцы арестованы, но только она выпущена на свободу… На полусвободу: на поруки, под полицейский надзор.
В крепости можно было перестукиваться. В особняке Перовского невозможно общение даже с теми, кто остался на воле. Каждое письмо вскрывают. За каждым шагом смотрят. Скорбные глаза матери, холодный взгляд отца. Круглосуточная слежка слуг.