Передаст ему высшее знание о Брахмане,

Самую Его суть,

В котором он сможет познать Истину,

Вечного Пурушу.

(Мундака Упанишада, 1.2.13)

И проведёт его, безгрешного, через врата солнца,

Где за пределами смерти пребывает неразрушимый Пуруша.

(Мундака Упанишада, 1.2.11) [49]

Санньяси, как и раннехристианский монах, совершенно акосмичен. И не поняв этого, невозможно верно распознать ни его единственное обязательство, ни ту полную свободу (и не-обязательство перед миром), которыми он наслаждается. Пока он ощущает чувство долга или обязанности перед кем-либо, исходит ли оно изнутри или навязано извне кем-то другим, он далёк от подлинного идеала санньясы и не исполняет основную задачу своего ухода от общества – быть свидетельством единого Абсолюта. Такой идеал трудно достижим в наши дни, когда происходит постоянное давление на индусских санньяси (равно как и на христианских монахов на Западе), чтобы заставить их делать то или иное, тогда как поистине единственное, что может от них требоваться – это просто БЫТЬ в глубочайшем смысле этого слова.

Садху не имеет никаких видимых и осязаемых обязательств перед обществом. Он не священник, чей долг молиться или проводить обряды от имени всего человечества. И как уже было сказано, он не наставник и даже не учитель Писаний. В ещё меньшей степени он социальный работник, ведь он не участвует в политической или экономической жизни общества. Он умер для общества, подобно человеку, чьё тело унесли к гхату для кремации. И величайшей особенностью Индии стало то, что на протяжении тысячелетий её общество принимало такой образ жизни и было готово удовлетворять все нужды санньяси, не прося взамен ничего, кроме того, чтобы он был тем, кто он есть. Санньяси были жертвой Богу от всего народа Индии, его наиболее драгоценной яджней; они суть подлинное человеческое жертвоприношение (пурушамедха), приносимое на священном огне тапаса, их собственного внутреннего подношения.

В наши дни подобный акосмизм не только ставится под сомнение, но и открыто осуждается. Общество заявляет свои права на личность даже более решительно, чем во времена первобытных племён, когда индивидуальное существование было едва различимо в коллективном сознании группы; причём такой взгляд распространён повсеместно, даже в религиозной среде и церквях. Санньяси – это внешнее выражение окончательной внутренней свободы человека в его глубочайшем бытии; и его существование и свидетельство жизненно необходимы для человеческого общества как светского, так и религиозного. Но мир, интересы которого всё жёстче ограничиваются одной лишь полезностью (или кажущейся полезностью), даже сильнее нуждается в тех, чья деятельность не преследует никакой цели, не имеет никакой причины (а-нимитта), направлена лишь на саму себя и не связана ни с прошлым, ни с будущим.

Однако теперь, когда всё сказано и сделано, не остаётся никаких сомнений в том, что индусская санньяса приспособится к нынешним условиям, чтобы продолжать служить своей главной цели. Исчезнут некоторые из её устаревших форм, а её эксцентричность станет менее очевидной – однако, кто имеет право судить об эксцентричности? Массы тех, кто просто попрошайничает, не будучи подлинными садху, уйдут в прошлое, как только общество откажется их поддерживать. В то же время истинные санньяси продолжат быть живым свидетельством, независимо о того, живут ли они в ашрамах или отправляются в паривраджью, остаются ли в одиночестве или объединяются в матхи, носят ли одежду или нет, безотносительно имени или внешнего образа, который они примут. И общество продолжит заботиться о них. Нынешний кризис отделит зёрна от плевел, и в конце останутся лишь те, чьё внешнее облачение является знаком полного внутреннего отречения. Этот «остаток», пусть не такой многочисленный и внушительный, как его предшественники, всё же выживет, чтобы напомнить Индии и всему миру, что есть лишь только Бог. И в своём свидетельстве Абсолюта они станут подобны наисильнейшим дрожжам, способствующим преображению и духовному прогрессу человечества.

В то же время нельзя игнорировать тот факт, что всё больше и больше санньяси и организаций санньяси вовлекаются в социальную деятельность, преподавание и другие формы служения (сева). Несомненно, это может показаться противоречащим традиции Писаний и зачастую будет связано с утратой подлинного ощущения своего призвания и потому неспособностью сохранить верность идеалу – что происходит и с христианскими монахами на Западе. И всё же есть много признаков, что это лишь естественное развитие традиции, в котором прежний дух проявляет себя новыми гранями. Прискорбно, если большинство индусских садху будет вовлечено в такую деятельность, но запретить подобным образом отвечать нуждам современного общества – станет отказом Духу. Возможно, одна из важных причин этих преобразований кроется в том, что в наши дни, в отличие от прошлых веков, многие из тех, кто чувствует призвание к санньясе, – это молодые люди, для большинства из которых акосмичная жизнь в молчании, одиночестве и бездействии практически невозможна или даже вредна для их духовного развития. И в таком случае кажется верным направить их энергию на путь служения ближнему в духе отречения и совершенной непривязанности, которому так ясно учит Бхагавадгита.

В конце концов джняни пребывает за пределами всех двандв и ему неважно сидит ли он на царском троне или скитается по дорогам, прося подаяния. И потому царь Джанака [50] упоминается как образец духовной жизни ничуть не реже, чем риши с берегов Ганги. Джняни, чувствующий призвание к пребыванию в миру и среди людей, может явить им наилучший пример жизни, какую следует вести для достижения мокши и познания Брахмана, ибо и мокша и брахмавидья сами по себе не связаны лишь с каким-то конкретным образом жизни. Он сможет показать, как с полным осознанием и абсолютной непривязанностью исполнять обыденные обязанности и в то же время даже посреди повседневных забот неколебимо удерживать внимание на Присутствии.

Конец ознакомительного фрагмента.